.. Только погромыхивала, ухала канонада на севере, в районе заводов. Там заволокли горизонт рыжие столбы взрывов и темные облака дымов. А здесь, у нас, стояла все та же необъяснимая тишина.
Давно перевалило за полдень. Мы позавтракали и теперь ждали ужина — ели два раза в день. Почти целый день спокойно. Неужели война выдохлась? Подавилась тем, что проглотила.
На расщепленном дереве, торчащем из развалин, уже высохло наше белье, от берега Волги тянется паутина. Серебряная нитка зацепилась за стену обрушенного дома и трепетно дрожит на легком ветру. Сегодня над оврагом я видел даже пролетевшую птаху... Может, и правда война сдохла?..
Но я не могу поверить в такое счастье. Война просто переводит дух. Черный удав-чудовище, обложивший город, переваривает в своем бездонном чреве все, что он проглотил в эти месяцы. Он делает передых перед тем, как проглотить нас и тех, кто еще остался в поселке. Однако с нами теперь не так легко расправиться. Война учит своей горькой науке. Мы забились в щели и норы, нас нужно выковыривать. Мы не те, какие были в августе. Сейчас уже осень...
Я сидел у входа в подвал, как суслик у своей норы, такой же чуткий и настороженный, готовый в любое мгновение нырнуть в свой лаз, и думал про нашу жизнь, которую уже и жизнью-то назвать нельзя, а так — страх и ожидание конца; думал про отца и брата, которые, наверное, уже погибли вот в таком же пекле, а может, еще где-то и воюют, как Петр, как комбат Жилин (его я никогда не видел и не знаю даже, как его зовут), как Тулеген... Как те, кто держит фронт по буграм и оврагам.
Думаю сразу обо всех и обо всем, из чего слеплен этот мир, страшный и непрочный, как та дрожащая паутина, что зацепилась %за развалину. Чуть сильнее дуновение ветерка — и ее оборвет...
Я сидел у входа в подвал и чувствовал себя пружиной, которую сдавили почти до предела. Еще одно усилие, и во мне что-то со звоном лопнет, порвется. Однако, когда небо стало проваливаться надо мною и все вокруг, раскалываясь, загрохотало и сдвинулось с места, со мной ничего не случилось. Я даже не нырнул, как суслик, в свою нору, а только инстинктивно пригнулся и втянул голову в плечи. Тело, нашпигованное страхом, раньше, чем мозг, уловило, что бьют не с вражеского бугра, а из нашего спасительного Заволжья. И бьют «катюши». Этот грохот с завыванием —для нас лучшая музыка. Сейчас накроет ненавистный бугор, и я гляжу туда, куда уходят волны хвостатых мин.
А там уже началось. Бугор отозвался грохотом раскалывающейся земли и неба. На нем мгновенно выросли громадные черные кущи, они тут же стали рассыпаться и, сливаясь в сплошную темно-рыжую завесу, закрыли всю западную часть горизонта.
Уже в подвале я ощутил, как по нашему поселку остервенело ударила немецкая тяжелая артиллерия. Потом в грохоте разрывов, накрывших поселок, я расслышал и противные, выворачивающие тебя голоса шестиствольных минометов. Громадные мины рвались, как бомбы, сотрясая землю; каменная пыль сыпалась со сводов подвала.
А мне почему-то стало покойно. Теперь все было так же, как и вчера, и позавчера, и неделю назад,— нас молотили с бугра так же методично и остервенело, стараясь вытряхнуть из нас души. Но мы были надежно укрыты толстенными сводами подвала, которые возводили царицынские мастеровые на века. Сверху лежали многометровые завалы рухнувшего дома. Укладываясь спать за ширмой из байкового одеяла, Петро всегда говорил: «Отсюда меня можно выковырнуть только пятисоткой. И то при прямом попадании».
Но мы уже столько видели, что не боялись ни пятисотки, ни прямого попадания, потому что могло быть и худшее.
Мама и сейчас не снимала этого одеяла, хотя в подвале стало холодно и в нем была нужда. Она все время ждала Петра и его разведчиков...
Под грохот обстрела поужинали той рыбой, которую нам оставил Тулеген, и стали собираться ко сну.
Я тут же уснул, забравшись на свое потаенное место, в угол под койку, где был постелен матрац, и спал крепко. Видно, и сегодняшний «спокойный» день вымотал меня не меньше, чем обычные. Только один раз открыл глаза, когда от близкого разрыва в подвале потухла коптилка из сплющенной гильзы и тут же, как только мама зажгла ее, уснул и спал до утра.
Проснулся от голосов, бубнящих за занавеской-одеялом. Разговаривали несколько человек, и меня обдала радость: ночью явились Петро и его разведчики. В приоткрытую дверь подвала сочился свет нарождающегося дня. Что он готовит нам, этот день? Уж одно то, что вернулся Петро с ребятами, радовало, и я высунул голову из-под койки.
Мамы не было. Сергей сидел у самого входа на топчане, напряженно вытянув свою худую, воробьиную шею и прислушиваясь к разговору за одеялом. Увидев меня, он махнул рукой. Но не хотелось вылезать из своей теплой берлоги. Однако брат стал настойчивее подавать знаки, и я понял: что-то случилось. Может, с мамой? И меня как ветром вынесло из-под кровати.
— Там лейтенант,— шепнул, нагнувшись к самому моему уху, Сергей и указал глазами на одеяло.
— Какой?
— Незнакомый.
Я ничего не понял и стал прислушиваться. Петра не было слышно. Бубнил чужой голос, ему отрывисто вторил другой, которого я тоже не знал. И вдруг я уловил туле-геновское «Нэт, нэ так!».
— Старшина Садыков?
— Ага. Тулеген.
Когда говорит Сергей, ничего нельзя понять, и я, рассердившись, спустился с топчана и присел на корточки. Отсюда можно было хоть немного разглядеть, что же там происходило, за одеялом.
На табуретке в профиль ко мне сидел мордастый красноармеец и держал в руках белый свиток. Он бережно покачивал свиток и бубнил: «бу-бу-бу...»
— Откуда ребенок? — шепнул я Сергею. Он тоже спустился с нар и присел рядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47