Потом она осторожно спустилась по склону вниз, куда еще не доставало утреннее солнце. Недалеко от старой березы, тронутой зеленым туманцем едва заметных листиков, и была вырыта ямка — в травянистом окошке стояла невидимая вода.
Опустившись на колени перед ключом, она увидела, как в глубине шевелится, вскипая, белый венчик песка.
немощных, слабым дает силу... Дай здоровья и моим детям, и отцу моих детей. Дай приплоду моей скотине, моим птицам... Ключ мой серебряный, сегодня подошло выходить в поле. Дай силы выходящим в поле и воздай хлебом за их старание прилежное... Ключ мой серебряный...— прошептала Опанасиха, почти касаясь губами прохлады невидимой воды и неотрывно глядя в живое сердечко на самом донышке.
Когда она зачерпнула воды в ведра и, подняв их на коромысле, взглянула вверх, на изломе оврага увидела Петруху — его маленькая фигурка была словно вырезана на озаренном небе...
Йыван слышал, как стукнули в сенях тяжелые ведра. Потом Опанасиха вошла в избу, за ней, стукая пятками, вбежали дети. Она на них шикнула, и они, хихикнув, примолкли.
Йыван не видел, что они делали и как, но по стуку посуды догадался, что семья Опанаса уселась за столом. Потом — тихий, сипловато-торжественный голос самого Опанаса:
— Высмыла, великий белый бог, и ангелы...
И ели спокойно, тихо, о чем-то шепотом переговариваясь, Опанасиха то и дело шикала на детей. И уже неудобно, неловко сделалось Йывану лежать здесь, на полатях, в такой заботе о нем, и он опять хотел было объявить о себе, но тут Опанас сказал:
— Неси, мать, воду.
Хозяйка внесла из сеней ведра, потом вода полилась в какую-то большую посуду, и Йыван не утерпел: тихо повернулся и посмотрел вниз. Посреди избы на табуретке стояла чистая белая лохань, и в ней колыхалась едва поблескивающая вода. И вся семья стояла вокруг.
— А теперь мы узнаем, кто начнет сев,— сказал Опанас, держа в руках щипцы с малиновым угольком.— Посмотрим, какая сегодня рука у меня, — сказал он — и уголек упал в воду, прошипел, почернел и отплыл к стенке упало по колоску, и на каждом осталось только по два. А на второй день опять гром, опять рожь закачалась, и так на стебельках осталось только по одному колоску. Приходит третий день. И опять гром! Вот-вот рожь останется
299

— И у тебя рука тяжелая,— сказал Опанас— Теперь твоя очередь.
Бросила уголек и старшая девочка.
— Нет,— сказал Опанас— Теперь ты.
Но и уголек младшей дочери не обрадовал семью. Опанас печально вздохнул.
— Сынок, давай ты...
— Давай!—радостно согласился Петруха.
Девочка передала ему щипцы. Петруха живо подбежал к печке и потянулся через шесток к углям, но они были слишком далеко.
— Мать, принеси-ка табуретку,— сказал Опанас. Мальчик сам забрался на табуретку и взял щипцами
уголек. Отец опустил Петруху на пол.
Теперь опять все встали вокруг лохани, с надеждой глядя на Петруху,— только он может принести счастье в дом.
Алый уголек упал на воду, зашипел, волчком кружась в середине лохани, потом, словно кто его толкнул, поплыл по кругу и, внезапно замерев и дрогнув, ушел на дно. И мать, и девочки разом вздохнули и засмеялись, а отец похлопал Петруху по спине и прижал к себе.
— Легкая у тебя рука,— сказал Опанас— И ты сегодня наш хозяин на полосе — будем сеять овес. Как ты думаешь, мать,— спросил Опанас с едва уловимой лукавой улыбкой в глазах,— хороший будет овес?..
Что же, они ничем не рассердили ни великого бога Кугу-юмо и его ангелов, ни саму матушку-землю. Они с Опанасом все сделали по обычаю предков... Вчера, когда зашло солнце и на землю опустилась теплая ночь, они с Опанасом, взяв еды и питья, ходили на свою полосу, сами ели и пили и потчевали этой же едой и кормилицу-землю. А потом, лаская друг друга, они примером любви пробуждали и в земле желание к богатому потомству, к щедрым колосьям — своим детям...
И ответила Опанасиха, блеснув глазами:
— Разве не видел отец, какая у сына рука?..
— Ну и ладно. Теперь слезай и ешь — все на столе, тебя ждет, а мы пойдем на полосу.
— Да и я пойду с вами,— сказал Йыван.
— Пойдем, если хочешь... Да ты не спеши, мы пока еще соберемся...
Опанас приделывал к своей лыковой шляпе веревочную петлю.
— Видишь, какой у нас сегодня большой сеятель,— сказал он Йывану,—это будет ему лукошко. Ну-ка, подойди сюда, Петруха, ладно ли?
Опанас примерил Петрухе лукошко — шляпа висела у колена. Он подвязал веревку и примерил снова.
— Ну вот, теперь в самый рдз, можно ехать.
Когда Йыван поел оставленных ему овсяных блинов и вышел на улицу, Опанас уже запряг в телегу свою лошадь — вислопузую кобылу. Потом посадил на тугой мешок овса в телегу Петруху, подал ему вожжи. Петруха, подражая, видимо, отцу, крикнул:
— Но, пошла-а!— И процессия тронулась через деревню в поле: кобыла, телега, на телеге Петруха, за телегой две девочки и Опанасиха, а сам Опанас подождал Йывана, и они двинулись следом. Стая собак увязалась за ними.
— Дядя Опанас, все хочу тебя спросить,— сказал Йыван.— Почему в вашей деревне так много собак?
— Да, у нас собак уважают,— сказал Опанас.
— Уважают? Почему же?
— Видишь ли,— сказал Опанас,— дело давнее, а старики так говорят. В прежние времена небо было только на высоте крыши, и люди жили, не зная горя и нужды, не сеяли, не пахали, а чего хотели, то пили-ели, ведь в поле сама росла трехглавая рожь. Словом, люди жили беспечно, никто не знал цены хлебу. И до того дошло дело, что однажды женщина вытерла куском хлеба понос своего сына, и потом, не зная, куда этот хлеб выбросить, сунула его в небо. Видишь, какая глупая была та женщина. И рассердилось небо, гром прокатился, сотряслась земля, засверкала молния.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99