Вот почему постоянное раздражение Булыгин.
На дальнем конце стола возле печки, сидел в удобном кресле в себе, мать, Иван Николаевич, с вязаньем - высохший, старушка с живой, умный взгляд на малых, мелких морщин в его лицо. Она смотрела поверх очков на Ивана Николаевича, и улыбка, лицо ее озарилось.
Предложить лучший вариант перевода

Как-то весной при обходе Митричу показалось, что за ним кто-то крадется: ехал верхом на лошади и внезапно такое ясное ощущение, что кто-то смотрит из-за кустов в спину, что даже похолодел. Обернулся — никого. И лошадь идет спокойно, но пофыркивает. Но ощущение было таким сильным, что не выдержал, стегнул лошадь, а та, словно тут только и почуяла что-то, полетела пулей. Митрич вцепился в гриву и со страхом смотрел на мелькающие под копытами корневища...
С тех пор, если надо было идти в лес, даже неподалеку, он брал ружье. Он не забыл его и сегодня, когда уже после обеда вдруг прибежал объездчик Савлий: недалеко, в трех верстах, за Медвежьим оврагом обнаружилась незаконная свежая порубка! Сгоряча даже и не подумал про Медвежий овраг, который старался обходить всегда, и за лошадями на выгон не послал, а только сдернул с матицы ружье, горсть патронов в карман сунул и — за Савлием: так давно хотелось поймать воров и устроить громкий судебный процесс, чтобы не только на весь уезд, но и до Казани дошло радение лесничего.
Через полчаса уже были на месте: четыре дубка срезаны низко, под самую землю, и пеньки забросаны прошлогодними 'листьями, а ветки и вершинки свалены неподеятельный и пылкий, нашел и хорошо замаскированный колесный след и с криком: «Я проверю, куда выводит. Наверно, в Загуры, а завтра с понятыми найдем!» — побежал по этому следу.
Митрич, не остыв от гнева, походил кругом, раздвигая мягкие пышные кусты орешника, нашел еще один дубовый пенек и с довольной мстительной ухмылкой разбросал сапогом листья: ну и будет же кому-то от мирового судьи!.. И то правда — давно надо примерно наказать самовольство в лесу, давно! Чтобы знали, как безобразничать, да и деткам своим наказали!
Митрич еще походил вокруг порубки — блины пеньков хорошо были заметны в густой высокой траве, но ничего больше не нашел. Да и этого за глаза хватит — восемь дерев!..
Вдруг совсем близко пискнула синичка. Митрич вздрогнул и обернулся на писк, но широкие мясистые листья орешника плотно закрывали глубь леса. И только вверху золотились в закатном солнце макушки высоких дубов.
— Савлий! — крикнул Митрич. — Са-влий!..
Глухое, невнятное эхо увязло в мертвой тишине вечернего леса. И чем дольше вслушивался Митрич в надежде поймать хотя бы слабый ответ объездчика, тем все глуше и затаеннее делалась тишина — как будто Савлий провалился сквозь землю, как будто провалилось сквозь землю все живое.
Митрич, вмиг похолодев спиной, суетливо сбросил с плеч ружье, постоял, озираясь на заросли орешника, сплошь затянувшие склон. Из овражной низины веяло вечерним холодом, сыростью, вершинки дубов уже потемнели, и только на угодье еще приветно золотились мачтовые сосны.
И еще раз во всю силу легких крикнул Савлия, но лесная даль, тяжело потемневшая, отозвалась невнятным эхом. Неужели он убежал до самых Загур?— ведь это пять верст... В Загурах живет сын Алешка — женился, поставил дом и редко приходит на кордон к отцу: тихо и безмолвно презрел отца. Хотел лесником взять в свое лесничество, с непонятной тупостью отказался, да так, будто раз и навсегда отрезал. И хотя ничего не сказано меж тем.

— Са-а-влий!..
И опять на минуту ожил лес, отозвавшись эхом, ожил, чтобы еще глубже затаиться в тишине и онеметь.
Туман рождался в низине — сквозь прогалы в кустах орешника было видно, как замутился вечерний воздух, и длинные корявые ольхи как будто потянулись еще выше, ожили и вот-вот пойдут из тумана сюда, в гору. И комары все гуще звенели, виясь над кустами прозрачными стаями. Такое же облачко зародилось и над головой Митрича, облепило черный верх картуза, плечи, спину и рукава черной суконной борчатки. А Митрич, держа наготове ружье, все стоял, ждал, выслушивал Савлия в звенящей тишине леса.
Вдруг ему подумалось, что Савлий вовсе и не придет сюда, а свернет прямой дорогой на кордон, и что ему тут нечего стоять и некого ждать. И, поминутно оглядываясь, обходя плотные кусты орешника, Митрич стал подниматься вверх, к соснам.
Солнце совсем опустилось, тучи по горизонту медно запламенели, лесная даль сделалась аспидно-тяжелой и беспредельной под высоким и пронзенным солнечными лучами пепельно-голубым небом. Где-то там, в той стороне хоронилась в лесу и деревенька Загуры...
Митрич вздохнул облегченно, поглядел в побелевшую от тумана низину и, привалившись спиной к комковатой, закаменевшей у комля коре, постоял немного. Кричать, звать Савлия уже не хотелось — тут недалеко было до дороги.
Митричу опять вспомнился Алешка, живший третий год в Загурах крестьянином... Нет, он ничего не знал: ни про Япыка, ни про лес, ни про Серафиму. Но он чуял сердцем, вот что!..
Мягкий ветерок принес из низины запах травы и болотной прели, и Митрич, передернув плечами, плотнее прижался спиной к теплому сосновому стволу.
«Но почему он только чуял, только смутно догадывался и воспротивился, а я сделал и радовался?» — подумалось внезапно ему с беспощадной болезненной ясностью. Миткапиталом, как лежит в земле за баней под кладью камней для каменки чугунок с золотыми десятирублевками. Так и правда его преступных дней лежала в нем без помехи для той радости, которой он добивался..* Ведь Япык жив еще был, и он далеко отполз от берлоги — слепой, с задранной на лицо кожей головы, истекающий кровью, но все еще живой, теплый, стонущий, он даже каким-то чудом узнал его, Митрича, когда трясущаяся рука его зашарила в мокрых липких карманах на груди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99