А я вдруг чего-то расхрабрился и говорю: «Ну что, Михайло Иванович, долго сидеть будешь? Мне шпалы тесать надо, по пять копеек штука!» И показалось мне, что понял он меня: глазами этак моргает да головой мотнул: не бойся, дескать, меня. Я еще больше осмелел тогда и говорю: «Ты бы, Мишка, на двор вышел, мне скобель надо взять, а он у тебя над головой висит».— И показываю ему туда, где скобель мой висит. И чего ты думаешь?! Понял! Вылез на волю, чуть косясь, правда, не своротил, отошел сажень на пять и сел. Я снарядился, скобель взял, топор, котомку на плечо и выхожу на белый свет. Тут я его и разглядел хорошо. Большой, бурый, шерсть сваляная, бока подвело, а глаза... Нет, ребята, а про глаза и сказать не умею... Вот у ребенка бывают такие глаза, когда его ни за что побьют... Что делать, развязал я котомку, краюху хлеба достал, разломил пополам и говорю: «Вот, Михайло Иваныч, все тут, не обессудь». Оставил хлеб у порога, дверь в сени тоже не запер, да так и ушел на работу. И еще подумал: ладно, не съест хлеб, а мышей вроде нет, так сам съем. Запоздал я в тот день на работу, мало совсем сделал, да еще в казенный дом к леснику Митричу заворачивал за хлебом, пришел затемно. Гляжу, нет хлеба. Ну, думаю, съел и ушел. Скобарь-то привычно на костыль вешаю, да так и похолодел от страха, ноги подломились — сидит!.. Тойгизя замолчал и лукавым, веселым взглядом обвел
своих слушателей.
— Вот так-то, ребятки, а вы говорите — медведь!..
— А что потом-то? — выдохнул Ямаш, и усы его дрогнули.
— А дальше что, дальше мы вот так и стали жить. Я тут вот, у печки, а он — в сенях, ему в шубе тепло.
— Ну и мастер ты сочинять, Тойгизя,— неуверенно
сказал Накрасим.
тж ^гтттп хтто это задело Тойгизю, он ответил
— Что же, он и овес у тебя ел?
— А что делать? — Опять оживился Тойгизя.— С голоду не только овес, дерево начнешь грызть. Михайло Иваныч меня в ту зиму подчистую разорил. Заработал я тогда на шпалах хорошо — пятьдесят четыре рубля восемьдесят копеек, да все Митричу за харч и отдал, да еще остался должен пять рублей тридцать копеек, и все лето за эти пять рублей сторожем у него проработал. Правда, на его харчах, только без сахару. Спроси, если не веришь. И хорошо, что один тогда я был, хоть и грех так говорить. Жена как раз летом перед той зимой померла, а на ива-нов день и младший от болезни живота помер, старший в бурлаки ушел, вот один и остался зимовать. Что же делать... Думал и сам помереть, ничему не рад был, по два дня, бывало, без хлеба сидел и есть не хотелось... А тут как раз волки-то и загнали ко мне Михаила Иваныча. Хоть и разорил он меня, да и спас...
— Как же это он тебя спас? — опять спросил Ямаш.
— А вот так и спас. Приду я в зимовье, печку растоплю, сяду у двери, а он там, в сенях, ну и беседую с ним да плету себе помаленьку лапти да пестери. Одних лаптей только на целый рубль с полтиной наплел... Волки воют кругом, прямо жуть как воют, у самого порога, считай, стаей сидят, зубами клацают, а мы беседуем себе помаленьку.— И, помолчав, погладив реденькую бородку, Тойгизя заключил: — Вот тебе и медведь, вот тебе и зверь...
— Ну, а потом? Тойгизя ухмыльнулся.
— Потом... Потом весна была, мы и разошлись: у него свои дела, а я к Митричу нанялся.
— И с концом?
— Почему с концом... Несколько раз за лето повидались, отъелся, гладкий стал, а к зиме в берлогу завалился, как положено.
— А теперь-то он где? — не унимался Ямаш.— Живой?
— А как не живой, спит себе, лапу сосет.
— Да вот нынче осенью встречались, так узнал. Шел я в Аргамач, а дело уже к вечеру, иду себе, смотрю под ноги, думаю чего-то, совсем и забылся, да вдруг чуть и не торкнулся головой в него. А он сидит этак на тропе, лапы на груди скрестил и смеется, подлец. «Здорово, говорю, Михайло Иваныч, ну и напугал ты меня». А он только глазки щурит — довольный! «Где, спрашиваю, шатался?» Ну, он головой вертит. «Чего, говорю, ошейник тугой?» — а я ему тогда хороший ошейник сделал кожаный. Потрогал, нет, не жмет, свободно. Вот так опять побеседовали, я ему говорю: «Пойду я, Михайло Иваныч, дело к ночи, а мне еще десять верст топать, пусти меня». Ну, отступил в сторону, я и пошел...
Тойгизя замолчал, достал кисет и закурил.
— Ну и ну, — сказал Ямаш в волнении.— И не знаю: верить или нет. Люди, правда, говорят, слышал я, что медведей с ошейниками великий грех убивать, да я таких что-то не видел.
— Если желаешь, могу познакомить.
— Упаси меня бог! — вскричал Ямаш, и все мужики в зимовье рассмеялись. А когда маленько притих смех и кто-то начал было рассказывать, как он однажды видел медведя, Очандр поднялся и сказал:
— Ладно, работники, на сегодня хватит. Давайте спать, а завтра начнем.
И все дружно стали разбираться по своим нарам. Когт да все угомонились, Очандр задул огонек и лег рядом с Йываном. Йыван тесно прижался к нему, обнял за шею, отец укрыл его своим теплым, только что от печки мы-жером.
— Ачай, а дядя Тойгизя сказку говорил? — прошептал Йыван.
Помедлив, Очандр сказал невнятно:
— Спи, завтра рано вставать...
Но Йыван долго еще не мог уснуть. За стеной шелестел ветер, где-то близко на воле скрипело дерево, в зимовье уже густо и дружно храпели, а Йыван лежал, и представлялось ему, как стучал медведь в дверь, как Утром, когда окошко было еще густо-синее, все молча пили чай, заваренный на смородиновом листу, потом разобрали пилы и топоры в сенях. Все делалось быстро, без лишних разговоров, и Йывану казалось, что все они забыли вчерашний рассказ Тойгизи — так сосредоточенны и строги были лица у мужиков. Даже дядя Ямаш, который вчера сгорал от восторгов, теперь был так озабочен и хмур, что усы его лезли вверх. А вышли из дома — белесо, тихо, лес кругом густо темнеет, храня в себе остатки ночи, поверху уже светло, неподвижная рябь низких облаков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99