— Эх, старик,— вздохнула Серафима Васильевна.—

нию, а еще льгота Никите Гавриловичу Шалаеву и он ускакал, а ребята стали поговаривать раз так тебе не в горле, заволакивает глаза. Она слышит, как он отпер ворота во двор, как вязко шуршит свежая, днем накошенная в логу за огородом трава.
263

— Если я буду поднимать судебное дело против Митрича, пойдешь свидетелем?— спросила жестко, в упор глядя на Тойгизю.
— Я ведь стар ходить по таким делам... Да и что я знаю?
— Ты достаточно знаешь, и тебе нечего бояться. Не останусь перед тобой в долгу. Хочешь, живи у меня в доме.
Старик молчал.
Да мне ничего и не нужно,— сказал он.— Жить недолго мне осталось...— Он поднял блестящие от слез глаза.— Если не жалко, отдайте вот эту шкуру...
— Можешь взять хоть сейчас,— сказала Серафима Васильевна.
Тойгизе показалось, что он ослышался.
— Если пойдешь свидетелем — бери,— четко сказала хозяйка.
— Приеду, можешь поверить,— забормотал обрадованный старик.— Только сообщи, когда надо. Что знаю — все скажу...
Вскоре телега уже тарахтела по улицам Царева. На телеге сидел старик, крепко прижимая к себе большой, но легкий мешок.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ 1
«...сентября 2 числа собрались ко мне трое призывников:
Григорий Иванович Яновский Михаил Федорович Кузнецов Сергей Анисимович Бессонов
Запряг лошадь в тарантас поехали в волость подъезжаем нас догоняет верховым Никита Гаврилович Шалаев.
Много нас приехало туда ребята некоторые были здоровые и красивые и стали выкликать и говорить кому явиться на отправку в город Царево кокшайск сентября 15 дня, а кому не явиться олкались тут, прислушивались к новым порядкам и ценам артельные старшины. Но что-то больше прежнего сегодня шумели мужики, больше прежнего суетились от одной конторы к другой, и золотистая пыль, поднятая.
Опять с деревянным звуком закрылись ворота, и Овыча видит, как стоит Йыван, слушая перекличку гармошек.
— Ванюша,— окликает Овыча.
— Ты, мама?..— Он подходит, садится на нижний приступок.— Ты чего не спишь?..
И она, охватывая его голову руками, прижимая к груди, начинает просить у него прощения.
— Да что ты, мама...— говорит, чувствуя на лице своем ее слезы и тоже странно волнуясь.
— Ой, Ванюша, прости ты меня, прости!..— причитает она, захлебываясь отрадными, облегчающими душу слезами.— Как без отца-то остались, да ты малой-то совсем, а я тебя сколько работать заставляла!.. Учителя-то отвез, приехал оборванный, грязный, голодный, мне-то рубель подаешь в ладошке!..— И, всхлипывая, уже не может остановиться, казнит себя за его тяжкое детство.— Только с дровами управимся, на себе натаскаем сколько из лесу, а тут Каврий зовет в Чебоксары за керосином ехать, а мороз, а у тебя одежонка худая, лапти худые, да и ехать-то не под силу тебе — сама вижу, а посылаю силком, а ты, дитятко мое горемычное, и не ослушаешься, да опять рубель да полтора приносишь!..
— Ладно, ладно, мама, не надо,— бормочет он, а у самого на глазах слезы, и сквозь эти слезы — живой мгновенной чередой все эти дрова, поездки, когда всю дорогу, чтобы не замерзнуть в леденящем дыхание морозе — бегом, бегом, бегом за санями, на обгон тихо идущей лошади, потом обратно ей навстречу, и так до самого ночлега, чтобы утром снова начать этот бег... А еловая ветвина Янлыка Андрия, а сосед Яновский мерзлой щепой по шее, а это бесконечное кайык-иге, кайык-иге, а эти штаны в постоянных латках, а Татьяна Бессонова, а рубец на спине от нагайки... Но было и другое: и отец, и дядя Тойгизя, и дядя Ямаш, и крестный, и сказки ихние, и Кокша-патыр тоже был, как весной на сплаве в лодке плывет, так и вспомнит его, словно живого... Как много всего было уже, и как все круто переплелось, перепуталось в короткой жизни «Йывана...
— Ляттно. мама, ладно, не надо. Все уже позади, все тошке сидеть да на грибах!..— И засмеялась тихо над своей недавней печалью.
Помолчали. От дома Яновских слышался разборчиво мужской говор, а из туманной полуночной тишины озерного конца деревни все еще летел и летел плясовой перебор уставшей гармошки.
— Я нынче опять в бор хочу на всю зиму,— сказал Йыван.— Отпустишь ли?
— Ты сам теперь хозяин,— отвечает Овыча.— Как решишь.
— А что зимой в деревне делать? С молотьбой закончим, дров вам на зиму наготовлю и пойду — нынче, говорят, торги ранние, в конце месяца...
— С лошадью пойдешь?
— Да думаю пешим, а лошадь дома пускай — тоже работы хватит.
И Овыча согласно кивает головой.
От огородов все выше и выше поднимается белесый туман, черемуховые кусты в логу уже утонули — только вершинки чернеются копешками сена... А в той стороне, где Царев, уже широко, празднично заалело. И, перебивая неожиданно всплывший лик Серафимы Васильевны, поспешно говорит:
— Пойдем, мама, холодно что-то...
В сенях, выждав, когда Йыван затворит на вертляк дверь, спрашивает лукавым, смеющимся шепотом:
— Так и не скажешь, по какому делу мужик-то в тарантасе из Царева к тебе приезжал?
— А, этот...— отвечает Йыван.— Да так... На работу один хозяин звал, да не хочется мне к нему.
2
Почти все конторы царевских купцов-лесопромышленников были на Кирпичной улице, и сегодня, на другой день после торга, с раннего утра здесь собрались мужики со всего уезда: из ближних деревень пришел каждый, кого нужда прижала искать на зиму работы, а из дальних —

На Тихвинской, мощенной булыжником, народу было поменьше, и Йыван, постояв перед домом Ратмановых, сотнями лаптей, тонкой солнечной кисеей висела по Кирпичной улице.
Незнакомое слово «сквозная фаза» долетело до слуха Йывана, и, подойдя с тылу к плотно сбившейся артели, он услышал, как чернобородый, с красным от волнения лицом и слегка ошалевшими круглыми глазами, докладывал напряженно молчавшим мужикам:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99