.. Сумеют ли, сообразят ли?..
Семен Афанасьевич встал раньше всех в доме, разбудил Йывана, говоря с укором:
— А ты молодец поспать...— И как будто пресек всякие разговоры о прибавке жалованья.
В начале седьмого — еще только-только посветлело над лесом — уже сидели в санках.
— Проедем по пристаням, — сказал хозяин умостившемуся на передке Йывану. Он надеялся, что Семен Афанасьевич будет спрашивать о делах, но хозяин угрюмо молчал весь путь до Чернушки. Потом ходили по пристани, смотрели плоты, распинывая снег у клейменых сажей торцов. Из двенадцати плотов восемь уже были загружены и готовы к запорке, к остальным то и дело подъезжали запаренные за долгую дорогу лошади с возами из трех кряжей. И хозяин спрашивал, сколько ездок сегодня будет. И, отводя испуганно-вороватый взгляд, отвечали:
— Так ведь домой надо бы ехать сёдни...
И тая в окутанной инеем серебряной бороде довольную ухмылку — все-таки дело хорошо идет, после масленицы уже мало остается вывозки, ворчит грубовато-добродушно, как отец:
— Времени еще часу нет, а ты уже домой...
А по дороге на Александровскую пристань спокойно и деловито рассуждал:
— Наверно, к ночи будут собираться... Не поставить ли в Кучках засаду, как ты думаешь, Иван?.. Десятского, лесника, старосту, да кого из мужиков... Повезут, мы их задержим, все свалим у Филиппа...
— Я ничего такого не замечал, — неуверенно сказал Йыван.
Приехали на Александровскую — не занят оплотиной только один задел, и даже не стал хозяин из санок вылезать, привстал только, окинул прищуренными от солнечдолгого, нескладного мужика с большими темными заплатами на коленях:
— Откуда?
— Квартал триста восемьдесят восемь,— отозвался мужик.
— Кто старшой?
И словно с трудом выдавил из себя:
— Румелев...
Со всего роста упал в сено, в резную спину задка, санки высокими копыльями скрипнули.
— Пошел! — И тонко скрипнуло под подбитым железом полозом.
3
Заехали в делянку с ближнего конца — пусто, голо, тихо, белыми блинами пеньки и на сверкающем снегу огромными пухлыми кучами ветки, макухи... Делянка тянулась узкой полосой возле речушки — снежная лента вилась по левую руку за прозрачной грядой покрасневшего к весне березняка... Проехали с версту — чисто, голо, одни сосновые пеньки вершков на десять в диаметре..!
— Стой!—легко, как кошка, выскочил из санок, распинал зло снег валенками: пенек десятилетней липы ровно под корень срезан.— Видишь?
Йыван видел.
Издали заметил, что у зимовья толчея, сборы, мелькают обожженные морозом лица, зипуны, лошади запряжены уже в розвальни. И еще не осадил Йыван, а хозяин уже выскочил из санок к опешившим мужикам — с той стороны они хозяина не ждали.
— Ну, как можете-живете?— спросил весело, беззаботно хозяин.— На масленицу собираетесь?
— Со... собираемся, — отвечает Румелев, выкатывая круглые бараньи глаза.
— А не рано ли, господа хорошие?
— Да ведь как рано...
— А лошади-то увезут ли возы?
— Какие возы, Семен Афанасьевич?..
/- '
— Ну, что глаза выворотил, так тебя растак?— заругался Лебедев, багровея скулами.
Но, нимало не смутившись, только еще больше тараща глаза, Румелев спокойно заговорил:
— Семен Афанасьевич, прости ты за-ради бога ребятам, где же нам обутки набрать, ведь за два дня по такой-то работе лапти горят, дак ведь не на дядю работаем, а на тебя.
— Вон казенный лес, там и дерите!
— Там лесник,— сказал Румелев.
— А здесь — я! — крикнул Семен Афанасьевич яростно.— Ты договор подписывал? Ну? Там про лыко сказано? А?
— Так ведь .по-божески, Семен Афанасьевич...
— Вот я по-божески и говорю: если в суд не хотите, сваливайте все честь по чести и поезжайте с богом.— И отвернулся от Румелева, сел боком на санки, стиснул зубы, смотрел поверх березняка на солнечный простор неба...
Румелев еще постоял, взглянул укоризненно на Йывана. Тот пожал плечами.
Медленно, с неохотой мужики стаскали из потайных мест своих возле зимовки охапки лыка, бормоча вполголоса покаянно:
— Все у меня...
Наконец Румелев говорит хмуро:
— Все, хозяин.
Семен Афанасьевич встает, смотрит на огромный ворох лыка, обходит его кругом, говорит беспрекословно:
— Здесь два воза, хороших два воза... Да косяков... А где косяки?
— Вот.— В стороне на снегу лежит пять заготовок для оконных косяков.
— Так... Всего на пятьдесят рублей.
Румелев опускает глаза, однако заметно, как борода дергается.
— Уплатите — поедете,— спокойно говорит Семен Афанасьевич, опять садится в санки и покачивает валенком.
Молчит *Румелев. Мало-помалу загудели мужики, поон знает лучше меня. Как, Александр Петрович, сами распорядитесь?
Ничего не сказал, только скрутил в жгут затрещавшие рукавицы, пошел к зимовью. Мужики расступились, Румелев вошел и так треснул дверью, что сосули на солнечной стороне отвалились и воткнулись в снег. Мужики переглянулись, один за другим потянулись тоже в зимовье, и вот уже остались на воле только лошади, хозяин с Йыва-ном да желтовато-нежный ворох лыка, в котором путалось солнце.
Из зимовья не доносилось ни звука, словно там никого и не было. Семен Афанасьевич кашлянул, разгоняя нехорошую тишину, покосился на стоявшего в стороне Йывана, на вожжи, которые были брошены в передок.
И тут дверка скрипнула, вышел Румелев без шапки — влажные черные волосы свалялись, бараньи глаза смотрели с наглой усмешкой:
— Держи, хозяин,— и подал четвертушку написанной бумаги.
Семен Афанасьевич пробежал ее глазами, сунул в карман полушубка и сказал:
— Это будет штраф за порчу леса, Александр Петрович. А завтра я лесника приглашу, пусть и он посмотрит, может, этого еще будет мало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99