Александр Юзыкайн
Медвежья берлога
ГЛАВА ПЕРВАЯ 1

За день перед окошком навалил сугроб, и теперь в сумерках видно было, как дымится иссиня-серый гребень. Белый свет убывал с каждым ударом ветра. И в трубе за вьюшкой не прерывался тягучий вой. Худая изба в тихие дни не держала тепла, а сегодня ее и вовсе выдуло, и надо было топить. Но Очандр словно оцепенел от тревоги и ожидания. За день он притерпелся было к тихим стонам беременной жены, лежавшей на печи, привык и к жуткому вою в трубе... Но теперь, когда время сдвинулось к ночи, в душе Очандра тронулся лед оцепенения: ведь ни метель, ни мучения Овычи не могут продолжаться бесконечно, они чем-то должны кончиться. Чем? Как?.. Зверь в ненастье таится в норе в терпеливом ожидании, и так же бы сделал Очандр — лес научил его терпеть. Но Очандр еще не слышал страданий рожающих женщин. Поражало его и то, что, мучаясь, Овыча не просит помощи. И вот он, здоровый, сильный мужчина, должен сидеть и ждать.
«Да, печь затопить»,— вспомнил Очандр.
Дрова были уже припасены, он неловко уложил их на теплый под и поджег лучину. Сухие поленья быстро занялись ровным пламенем, и он долго, с отрадой смотрел, как горит дерево.
— Очандр,— едва слышно сказала Овыча,— Очандр... Позови тетю Начий...
Он встрепенулся, стал искать в потемках шапку... Потом, увязая в сугробах, хватая потом снежный.

И бежит Очандр в другой конец деревни, раскидывая сугробы ногами. Родительский дом тускло светит желтым окошком.
Очандр гремит кольцом, кричит:
— Эй, отец! Мама!..
Наконец скрипит дверь, слышны в сенях медленные отцовские шаги.
— Кто там? Ты, Очандр?
— Где мать? Пусть скорей идет. Овыча... Овыча рожает.
— Ну, рожает — эка невидаль,— ворчит старый Миклай, гремя щеколдой.— Я уж думал, пожар у тебя...
Очандр вламывается в сени, а навстречу ему уже мать, на одном плече шубейка, другой рукой никак не попадет в рукав.
На дворе озверело крутит ветер, рвет с головы шапку, а по темной улице катятся тугие валы снега. И Очандр опять пробивает дорогу, хватает за руку мать, чтобы та не отставала.
— Да ты иди, иди,— запыхавшись, говорит она.— Я добреду...
И Очандр, почти падая на ветер, бежит, превозмогая страх перед тем неведомым таинством, которое совершается в его доме. Он распахивает дверь и, задерживая запаленное дыхание, хочет позвать жену, как вдруг на печи, в утробе которой вовсю полыхают сухие березовые поленья, раздается резкий, пронзительный крик ребенка.
Вьюга не улеглась и утром, но теперь она уже не страшна была Очандру — он знал, что делать. А делать нужно было привычное: топить печь пожарче и заботиться о еде, — в мире опять все стало определенно и привычно. Он все порывался сходить в лавку к дяде Каврию, но Овыча удерживала его, говорила, болезненно и ласково улыбаясь:
— Надо приберечь деньги для Йывана...
— Да кто это такой выискался — Йыван? — дурачился Очандр, радостно и счастливо блестя красными от бессонной ночи глазами.— Это кто, новый староста у нас
— Расти давай скорей, вместе в лес пойдем!..
Да, дорога в лес — единственная спасительная дорога у всех мужиков деревни Нурвел. Только Каврий да еще трое-четверо найдутся, кто этой дороги не знает. Вот и теперь, накануне рождества, толкнись в любой дом, спроси хозяина, если он еще не старик, не калека, нет его — он там зимует, в лесу, в тесной избушке коротает ночь, чтобы утром опять взяться за топор, за пилу... И так всю зиму, до последнего снега. И Очандру дорога туда хорошо знакома, да и теперь бы, пожалуй, он там был — а где еще? — если бы не ожидание этого вот человечка... Ну ладно, Овыча окрепнет, и надо будет собирать мешок в дальнюю дорогу. Так уж идет жизнь: все, что заработаешь в лесу за зиму, сносишь в лавку Каврия за муку, за соль, за керосин, да вот и за крышу над головой — спасибо, пустил на зиму...
Приходил поглядеть на внука старый Миклай, темноликий, с редкой сивой бородкой, с глубоко запавшими, спокойными и привычными ко всему на свете глазами. Он не хвалил ребенка, не делал ему «козу», а только издали взглянул на него и пожевал губами. Старик принес лубяную новую зыбку.
Очандр тут же приладил шест на крюк в матице, повесил на ремень зыбку, Овыча постелила в отогревшемся, сильно и хорошо запахшем рогожей маленьком лыковом ложе, положила туда сына и отступила в сторону. Старик первый качнул зыбку, шест скрипнул, Йыван открыл глаза и серьезно, внимательно поглядел на деда.
— Ой, ой,— сказал старик,— лубяной дом, а какой строгий хозяин в нем!..
На другой день к вечеру в дом без стука вошел коренастый плотный мужчина в лисьем малахае, в шубе и белых, как у станового, бурках.
Это был сам Каврий.
— Вон оно что! — сказал с нарочитым изумлением Каврий, увидев зыбку.— А то гляжу и гадаю: по какому такому случаю целыми днями труба дымит? Ну, ну, ладно...
И потянулись для Овычи нескончаемо долгие дни ожидания. Она, и без того отроду робкая и нелюдимая, теперь вообще дичилась людей и редко показывалась в деревне. Пробежит только до лавки и обратно, закутавшись до глаз платком, и боится, чтобы никто не попался навстречу

— Пускал-то я вас на жительство двоих, так ведь? Так. А теперь вас трое...
— Мы... Мы...— начал было Очандр.— Так получилось,— добавил он и виновато опустил голову.
Каврий громко прохохотал, на глазах его блеснули слезы.
— Ну, уморил ты меня, уморил, ладно, шут с вами, живите,— сказал он уже без строгости, удовлетворенный промелькнувшим на лицах своих квартирантов страхом.— Как хоть назвали? .
— Йыван,— тихо сказала Овыча.
— Хорошо.— И, блеснув на ребенка черными глазами, добавил, глядя в упор на почти незаметную грудь Овычи:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99