..
Тойгизя, волоча ноги, печально размышлял о том, как жить: кузницы, что кормила еле-еле, нет, на последние деньги, что случайно оказались в то страшное утро, когда он приехал из города прямо к пожару, куплена изба... Как жить?.. И какой голод кругом, какой страшный голод!.. Петровка еще не минула, а народ уже продает скотину, да где найдешь покупателя... А в Царевококшайске, говорят, хлеб уже только на золотую монету — полтора-два рубля за пуд. Господи, да у кого такие деньги есть?.. И говорят еще, что в Казань да к Волге народу набилось — тьма, все работы ищут, хлеба... Куда деться?.. Ах, Мичуш, Мичуш, может, вовремя бог тебя прибрал...— Тойгизя даже вздрогнул от этой мысли своей и посмотрел на жену. Унай шла, еле двигая ногами. Лицо ее было уже сухо и серо, как у старухи...
2
В августе, в знойный полдень шли по деревне два мальчика, просили христа ради, пели перед каждым домом заунывную песенку. Но что было у людей дать этим двум сиротам, поющим осипшими детскими голосами:
На лугу широком Стоит дуб высокий.
Подошли к нему, думая, что отец наш стоит, Но он не сказал: «Пришли дети мои».
На лугу широком Стоит липа стройная,
Пришли к ней, думая, что мать наша стоит, Но она не сказала: «Пришли мои дети»...
— Чьи же вы будете, ребятки? — СПРОСИЛ Тойгияя

человек И один день сменяется другим, и за горьким суховейным Тетом приходит зима, застилая земные раны
— Ах, так! — рассердился вдруг Дрягин. — Никакого землемера! — С тем и уехал.

Мальчик лет двенадцати.— А мать и отец наши померли. Подайте нам христа ради...
Унай стала звать их в дом. Мальчики вошли, встали у порога и жадно глядели, как Унай ставит на стол миску щей, а Тойгизя режет хлеб.
— Теперь садитесь и ешьте,— сказала Унай, а сама встала в сторонке, смотрит, как припали они к миске, и плачет, плачет. Вот поели они, вышли из-за стола, низко поклонились. А старший, толкнув в бок младшего — лет семи-шести мальчик был второй, — шепнул:
— Ты кланяйся ниже, это добрые люди.— И тот пал на колени и стукнул лобиком о пол, говоря быстро, заученно:
— Спасибо вам, добрые хозяева, пусть будет у вас полон ларь хлеба, полон двор скотины, сотни гусей, сотни уток, много-много курицей...
Унай в слезы, Тойгизя отворачивается, сморкается, а ребятишки задом-задом к двери.
— Куда вы? — спросил Тойгизя.
— Наше дело, дяденька, собирать,— быстро ответил старший.
— А может, ребятки, вы у нас поживете? — сказала Унай сквозь слезы. — Я... я буду вам вместо вашей матери, а дяденька — за отца...
Дети только рот разинули, глядели то на Унай, то на Тойгизю. Тойгизя кивнул. Ребятишки стукнули коленками о пол и давай молиться с поклонами.
И вот сколько раз Унай рассказывала потом Овыче про мальчиков, как они глаза таращили, как коленками стукнулись, столько раз и плакала тихими радостными слезами.
— А малой-то, малой-то,— пересказывала она:— «Полон ларь хлеба, полон двор скотины... много-много курицей...» Меня так в сердце и стукнуло: вот мои детки богоданные!..
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 1
Знает остановки, как и рожденный для жизни
белым врачующим одеялом. А весной опять зеленеет и живет земной простор, пробивает опаленное место изумрудная щетка травы, поют птицы, тянутся белыми свечками к солнцу молодые сосенки. И затягиваются ельником да малиной старые пожарища — затягиваются новыми заботами и старые печали в человеческом сердце. Иначе как жить? Если ждать суховея, то стоит ли в весеннюю землю кидать драгоценные зерна надежды?..
А прошлое — как давно пройденная дорога, на которой старые старятся, замедляют шаг, пока не обопнутся в последний раз, ну а молодым дорога эта прибавляет сил... Или еще так говаривал старый Миклай:
— Живешь-живешь — и старишься, идешь-идешь — и дойдешь...
Не один Миклай состарился за эти суховейные годы в деревне Нурвел, и не один Йыван вырос, да и так уж вырос, что с матерью в лес по малину ходит, а отцу в поле помощник.
Да, в тот год, когда Йывану исполнилось четыре и шел пятый, они впервые засевали свою полоску. Два лета подряд шумела и волновалась деревня на сходках: страшные голодные годы, холера, крайняя нищета (даже подать власти не собирали) допекла мужиков вконец — требовали передела земли, подсчитывали, сколько десятин у Каврия, у Янлыка Андрия, у Бессонова, и какая земля, и почему Каврий платит со своей пашни столько же, сколько за свою болотину — Федор-кузнец. И так дружно стояли мужики, что даже свирепый и сильный как бык Янлык Андрий, первый драчун, не смог перечить и, только кривя рот, ворчал с тихой угрозой:
— Ну, ну, сходите, сходите, там спустят штаны. А сходка отправляла свою «депутацию» в Царев к самому земскому начальству Дрягину просить землемера. Вместо землемера заявился в конце августа в легкой коляске парой сам Дрягин. И так, не выходя из коляски, ждал, пока соберутся мужики, а когда собрались, стал допрашивать: кому земли мало? Кто самый обиженный? Мужики молчали.


Но на другой год сходки начались уже с масленицы: проверить в натуре землю, взять всю пашню на учет, разделить по сортам, чтобы не равнялся суходол с болотом!.. И упросили мужики приехавшего в школу молодого учителя Бурова быть у них землемером старшим, а в помощники ему выделили еще пятерых «учетчиков»: Рыжего Полата, Федора-кузнеца, Миклая Бороду, Тойгизю и Очандра Ваштарова. Грамоту знал один Очандр, и он считался первым помощником у учителя. И ходят они, бывало, по полю кучкой, а за ними в два неравных табуна мужики: в одном, большом, те, кому мало земли, в другом, меньшем, верхушка. И каких только прозвищ не наполу-чали «землемеры»; бывало, что и каменье летало в их сторону, бывало, что и до драк дело доходило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99