Теперь меня
мучили воспоминания. Не ужасы трех последних лет, а просто клочки былого.
Фантомные боли. Тоска по отрезанной жизни. Блестящее стадо мобилей,
застывшее у перекрестка, панель управления под рукой, и стыдное сладкое
нетерпение: рвануться, вклиниться, обрезать и обогнать. Стремительный мост
над почти пересохшей рекой, трава между плитами набережной и парочки на
парапете.
А чаще всего вечерний Квайр. Красные вспышки на перекрестках, пестрое
зарево над домами, жидкий огонь под ногами толпы. Таким я видел его из
мобиля, по вечерам поджидая Миз. В театр я обычно не заходил, так было
лучше для нас обоих.
Я больше не запрещал себе думать о Миз. Гнева давно уже не было, и
боль почти прошла. Только тягостное недоумение: неужели она всегда мне
лгала? Неужели можно лгать целых восемь лет - и не разу не выдать себя?
Но ушли и воспоминания, отступили, поблекли, жизнь собою стирала их,
и теперь меня мучил Охотник этим тягостным ощущением, что я знаю и не знаю
его. Неприятно и непривычно, потому что память - моя гордость и мое
проклятье, она сохраняет все.
Меня тянуло к нему. Почти против воли я все время за ним наблюдал. Он
был здесь почти таким же чужим, как и я. Его уважали и, может быть, даже
любили - и все же он был не такой, как другие, отдельный от всех.
Они были грубые, шумные, грязные люди, от них пахло потом и зверем, а
он был педант и чистюля: всегда в одно время вставал, старательно брился,
а потом в любую погоду спускался к ручью и мылся до пояса в ледяной водой.
Он был утомительно ровен всегда и со всеми. Ни разу не крикнул, не
рассердился, не сделал ненужного жеста, не изменился в лице.
Характер или глухая броня? Порой я его жалел, а порою почти
ненавидел. Он держал меня на расстоянии, не подпускал к себе, и все-таки я
иногда ловил его взгляд - оценивающий, но все с тем же оттенком боли, и
каждый раз мне хотелось спросить напрямик, откуда он знает меня и что нас
связало.
Охотник меня сторонился, а другие привыкли; уже было с кем
перекинутся словом, поздороваться и попрощаться. Ближе всего мы, конечно,
сошлись с Дибаром. Ему не нравилась роль пастуха, а мне - овцы,
приятельство нас выручало. Он мог дружелюбно присматривать за мной, я -
делать вид, что считаю это заботой. А когда я сумел починит его ружье,
наше приятельство стало совсем непритворным.
Вот и занятие мне нашлось - починка ружей, тем более, что инструменты
были со мной. Мой уникальный набор, изготовленный в Лгайа: от разборных
тисков до лазерного микрометра. Одна из немногих вещей, с которыми я не
сумел расстаться; будь я язычником, я захватил бы его в могилу.
Это было приятно после томительных дней безделья. Я сидел на поляне и
работал, а вокруг толпился народ. Всякий был не прочь задержаться,
поглазеть, похвалить, дать совет. Можно было смеяться над этим: знаменитый
физик профессор Бэрсар наконец-то нашел себе дело, я и смеялся, но не
всерьез. Да, я нашел себе дело в _э_т_о_й_ жизни, и почти уже принят
людьми. Раньше я не нуждался в людях. Была привычная жизнь, была работа,
которая заменила мне все, здесь же я был бессилен и жалок, одинокий
человек без корней, и надо было зацепиться за что-то.
Я работал, люди менялись вокруг, только один приходил всегда. Рават.
Не пошучивал, не давал советов, простоя стоял и молча смотрел. Очень
удобно для наблюдения - Рават меня тоже занимал.
Было ему лет 25, и он был строен, подтянут, щеголеват. Единственный,
кроме Охотника, с кем не противно есть. Мне нравились его переменчивые
глаза и быстрая, как солнечный зайчик, улыбка. Мне нравились, как себя
держал: с достоинством, но без зазнайства. И нравилось то, что он молчит и
никак не решится спросит меня.
- Учитель, - робко спросил он меня наконец, - а правда, что вы ребят
учили?
- Учил, но не детей, а таких молодцов, как ты.
- А... а меня вы не согласитесь учить?
- Чему?
Он кивнул на мой самодельный стол.
- Вот этому?
- Всему! - ответил он, осветившись улыбкой.
Заняться преподаванием здесь? Я обрадовался и испугался. Это
попахивает хроноклазмом: я со своим набором идей, со складом мышления, с
логикой десятого века учительствую в средневековье? Но Рават глядел на
меня с такой надеждой, что я понял: не хочу быть благоразумным. Три года,
как меня отлучили от университета, три года жажды и пустоты. Мне это нужно
- давать и сеять, именно мне, мне самому...
- Могу и поучить, только легко не будет.
- Я понимаю! - ответил он торопливо. - Не сомневайтесь во мне,
Учитель!
И я дорвался. Отвел душу. Начал с простейших вещей: понятия о видах
тел, законы Кетана и Табра, - и очень неплохо пошло. Рават был толковый
парень, с ним стоило поработать. Но что за каша была у него в голове! На
всякий вопрос он отвечал: "так бог велел", а после оказалось, что бог -
богом, а он понимает, как работает блок и рычаг, и что заставляет
двигаться пулю.
Бессмысленно было это все разгребать, я начал с другого конца: налег
на общность законов природы и взаимосвязанность всех явлений - достаточно
радужная картинка, я знал, что это его возьмет.
А время шло. Я сбежал в середине лета, а теперь к землянкам уже
подползала осень, и я чувствовал, что вся эта эпопея, словно вычитанная в
одном из романов Фирага, окончательно осточертела мне. Потускнела прелесть
мнимой свободы, и остались только холод и грязь, раздражение и усталость.
Да, я устал от этой жизни вполсилы, от невозможности занять свой
мозг, от отчуждения Охотника и зависимости от него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105