Мы шли по укутанной снегом реке; молчал мой угрюмый спутник, молчал и
я, а день все тянулся, сверкающий и холодный, тревожный день, как
нейтральная полоса между двумя отрезками жизни.
А потом за поворотом открылся Квайр - и граница осталась позади. Он
стоял на высоком берегу - весь серый и золотой; серая линия стен,
оттененных полоской снега, угловато-изящный рисунок серых башен, а за ними
нестерпимое в солнечной синеве золотое сияние шпилей.
В наезженную дорогу превратилась река: люди, сани, ржание, голоса,
скрип полозьев; желтые комья навоза, обрывки соломы, вмерзшие в желтый,
истоптанный снег. Мы уже шли в толпе; выбрались вместе с нею на берег,
прямо в грязные объятия Ирага.
Дорога разрубила Ираг пополам; она текла сама по себе, шумела,
клубилась, запихивала толпу в узкую щель надвратной башни, и предместье
пугливо отшатывалось от нее, заслонялось жердями хилых заборов,
отплевывалось потеками замерзших помоев.
Здесь не было монолитного единства, как в добротных избах Оружейного
конца: сами по себе торчали жалкие домишки, подозрительно косясь на
соседей, загораживали мусором проходы. Это были работающие домишки: тучи
дыма и угарный дух железа, вопли дерева и грохот молотков окружали их, и
мусор тоже был рабочий: горы шлака и золы, багровеющие груды черенков,
растрепанные кучи желтых стружек - но я все равно уже не верил им.
Мы все шли и шли. Петляли в переулках, лезли в дыры, перелезали через
плетни и очутились перед кузницей.
Провожатый жестом велел обождать и канул в ее нутро. За хозяином. Был
тот жилист, ростом почти с меня; копоть въелась в складки длинного, худого
лица и даже на носу была полоса сажи.
- Вот, - сказал проводник и ткнул в меня пальцем. Натянул капюшон и
молча исчез. Довольно обидно, все-таки почти сутки вдвоем....
- Здравствуй, хозяин, - сказал я. - Меня зовут Тилар.
- Ирсал, - он черной ладонью раскрасил лицо и молча повел меня в угол
двора, в низкий бревенчатый дом.
В доме были лишь кислая вонь, стол с парой лавок, да куча детей. Две
чумазых мордочки выглянули с полатей, захихикали и исчезли, и тотчас
заорал младенец. Я испуганно обернулся. Прямо на полу рядом с печью сидела
девочка-подросток и покачивала колыбель.
- Тазир! - крикнул Ирсал. - Уйми дитя!
Из-за грязной занавески вышла женщина, вытерла об юбку мокрые руки,
взяла младенца и ушла. Девочка пошла за ней.
- Нет, Ирсал, - сказал я. - Я тут не останусь.
Он не ответил, взялся ладонью за лицо и уставился на меня.
- Что с ними будет, если меня найдут?
- Это уж моя забота!
- Не сердись! Просто, сели что... я ведь тоже тут на виду. Найди мне
укромное местечко, чтобы... Ну, сам понимаешь.
Ирсал не стал спорить. Подумал, прошелся пятерней по лицу.
- Можно. Есть одно. Покойной тетки мужу двоюродная сестра. Только она
того. Как померли у нее все в мор, тронулась. Так-то тихая. Сготовить там,
обстирать... одна живет. А слов не разумеет. Коли не боишься...
- Чего?
Он поглядел удивительно, и я вспомнил, что в нынешнем Квайре безумие
считается заразным. Усмехнулся и сказал:
- Не боюсь.

И я поселился в домишке старой Синар. Странное это было место, и
странная это была жизнь.
Дом жил сам по себе: постанывал, поскрипывал, кряхтел, и хозяйка,
высохшая, как тень, тоже была сама по себе. Все сновала и сновала вокруг,
что-то чистила, мыла, скоблила; тускл и неподвижен был ее взгляд, а губы
беззвучно шевелились, словно там, в своем далеке, она вела нескончаемый
разговор. Она знала, что я есть, потому что готовила на двоих, но не
видела, не слышала, не замечала меня. Это было очень противно сначала. А
потом, на вторую или на третью ночь, я проснулся, будто меня позвали, и
увидел, что она стоит и глядит. Я испуганно вскинулся на лавке, и она
заковыляла прочь. И на следующую, и еще на следующую ночь. Я пугался
сначала, а вдруг понял: она просто слушает мое сонное дыхание, видно этот
звук что-то будит в ее угасающем мозгу. Наверное, надо быть достаточно
одиноким, чтобы понять такое одиночество, и, наверное, я был достаточно
одинок, чтобы это чем-то связало нас.
Да, я был тогда достаточно одинок. Не знавший света не боится тьмы.
Пол года назад это все позабавило меня, теперь я мучился от пустоты, от
того, что я никому не нужен, что все, кто мне дорог, позабыли меня.
Днем еще можно было терпеть: додумывая кое-какие старые мысли,
придумывал из чего сотворит передатчик, но день кончался, и вечер вползал
в наш дом. Бесконечные зимние вечера, когда за стенами плачет ветер и
мается огонек лучины, а я один, совсем один, в доме, в городе, во
Вселенной. И тогда я, одевшись, выходил на крыльцо и жадно слушал далекие
звуки.
Здесь я мог думать о Суил. Совсем не веселое занятие, потому что в
этих мыслях нет тепла. Даже имя ее, как льдинка, оно не тает на губах.
- Суил, - повторял я, и холод медленно стискивал сердце. Я ошибся:
смешная влюбленность оказалась любовью. И уже не споря с собой, я знал:
эта глупенькая любовь, эта горькая, безответная радость - лучшее, что
подарила мне жизнь. И я знал: мне не нужен этот подарок. Жить мечтою - не
для меня. Жизнь нужна мне в руках, а не в грезах, мне нужно тепло, а не
холод, холод в сердце и нетающее имя на зажатых морозом губах.
Я не выдержал. Знал, что это постоянная слабость, что слишком быстро
я сдался и слишком легко уступил. Все равно. Завтра я иду к Таласару.
Прости, Баруф, это выше моих сил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105