все
правда? А то ведь проверим...
- Ты знаешь, где меня искать. Об одном прошу: не трогайте девушку,
что у Синар живет. Она дочь одного из одиннадцати, Гилора.
- Коль так, не тревожься. Твои грехи не мне судить, а за нее господь
тебе много простит.
Он вскочил, и я поднялся следом.
- Ладно. Как уж с тобой... Мудрен ты больно на мой разум, да на то и
у нас мудреные есть. А за дело не бойся. Мне твой Хозяин ни к чему, да за
мучеников наших и кровь их весь народ в ответе. Но чтоб больше не шлялся!
А Суил заметила мою отлучку. Весь день поглядывала на меня с
тревогой, и я радовался, что старуха так ревностно нас блюдет. И про Ваору
я ей не сказал. Незачем ей сейчас это знать.
Я в тот день не тревожился, потому что не ждал расплаты так рано, и с
улыбкою вышел на знакомый условный стук. А когда я увидел угрюмого Ирсала,
а в сторонке - но так, чтобы сразу заметил - здоровенного парня с закрытым
лицом... нет, я не очень перепугался. Я не мог поверить, что это конец.
- Здравствуйте, гости дорогие! Ко мне или за мной?
- За тобой, - мрачно буркнул Ирсал.
- Ладно, с матерью прощусь...
Он молча заступил мне дорогу.
- Хочешь, чтобы она по городу меня искала?
Отодвинул его плечом, вернулся, подошел к застывшей у печки Синар. С
пронзительной нежностью - я сам удивился ее силе - обнял ее хрупкие плечи
и, с трудом улыбнувшись, сказал:
- Бог тебя храни, матушка. Тут дело спешное, ты не тревожься, если
вернусь не скоро.
- Сыночек, - тихо сказала она, - сыночек!
- Ну, чего ты испугалась? Просто заработать можно.
А Суил молчала. Глядела на меня... как она смотрела! Я чуть было не
поверил... Ей я сказал:
- Поживи здесь, Суил, не оставляй мать. Будь осторожна. Ради бога,
будь осторожна!
Я оглянулся в дверях и опять удивился тому, как мне больно. Будто это
и правда дом, где я родился, и эта старуха - моя родная мать. Будто
Суил... будто я и правда ей дорог. Неужели я их нашел лишь затем, чтоб
сейчас потерять? Было очень горько так думать, но в этой горечи пряталась
радость. Непонятная радость и сумрачная надежда, словно жизнь моя обрела
вдруг новую цену, потому что на этот раз мне есть, что терять.
Сумерки загустели, только что было светло, а теперь я едва различал
Ирсала, шедшего впереди. Третьего я не видел, слышал только скрип снега;
иногда мне казалось, что он там, позади, не один. Зачем? Я все равно не
сбегу. У них в руках Синар и Суил.
Было совсем темно, когда кончился город. Прошли пару сотен шагов по
нетронутому снегу и встали перед чем-то огромным, бесформенным, черней
темноты.
- Пригнись, - приказал Ирсал и завязал мне глаза.
- Боишься, что меня не прикончат?
- Не болтай, - посоветовал он. - Поменьше ершись - целей будешь.
В этом доме была уйма углов, на которые я наткнулся, и ступеней, с
которых я едва не слетел. Мы сворачивали, спускались, поднимались, это был
целый город, я измучился и отупел до того, что совсем перестал бояться.
Наконец наши странствия кончились, мы свернули в последний раз, и
Ирсал снял с меня повязку. Я открыл глаза и сразу закрыл, ослепленный
внезапным светом. Постоял так мгновение и оглянулся.
Огромный зал, лишь один конец кое-как освещен, и особенная ледяная
сырость намекает, что мы сейчас под землей. Декорация из романов Кэсса, не
хватает лишь привидений.
Привидения медлили, но когда привыкли глаза, я увидел, что вне
освещенного круга, в промежутке между светом и тьмой, сидят какие-то люди.
Я не мог разобрать, сколько их там, но это было неважно. Просто я стоял на
свету, а они глядели из темноты, и я был одиноким и беззащитным.
А молчание длилось. Тянулось, разрасталось, давило, и страх - сначала
совсем небольшой - тоже рос и густел во мне.
Впервые я один на один со Средневековьем, и это особенный страх -
совсем как в ночных кошмарах, когда что-то грозное, без лица ползет на
тебя, а ты не можешь ни крикнуть, ни шевельнуться. Кажется, миг - и я
упаду на пол и поползу в темноту.
Эта картинка: я ползу на брюхе, и публика одобрительно наблюдает за
мной - вдруг представилась мне так ясно, что стало смешно. Ну уж нет,
ребята! Обойдемся.
Я улыбнулся, и публика рассердилась.
- Скажи, человек, ужель ты и в смертный час свой будешь ухмыляться? -
осведомился из темноты хорошо поставленный голос.
- Постараюсь.
- Отбрось гордыню свою!
- Это не гордыня, - объяснил я ему спокойно. - Я ведь о вас забочусь.
Гаже труса только лежалый труп.
Кто-то фыркнул во мраке.
- Знаешь ли ты, перед кем предстал? - спросил величавый голос.
- Догадываюсь.
- Обвинение тебе ведомо?
- Хотел бы услышать.
- Ты уличен в самом пагубном из грехов: в колдовстве и сношениях с
врагами господа нашего.
- Разве я уже уличен?
- Отбрось гордыню свою, человек! Не свирепство подвигло нас, но
чистый страх перед богом, ибо угодно ему должно быть дело наше, и всякий
грех, могущий замарать его в глазах господних, должно искоренить в людях
наших. Согласен ли ты по доброй воле и с открытым сердцем предстать перед
судом братским и принять без гнева приговор его?
- А если нет?
- Коль ты не признаешь правоту суда нашего, мы найдем способ передать
тебя в руки Церкви.
Даже не страх - безмерное удивление: это возможно? Это со мной?
Извечное удивление интеллигента, когда жизнь вдруг дает под дых. И
вспомнилось вдруг не к месту, но очень ясно, как меня избивали в первый
раз. Уже во второй арест, в первый - морили голодом и гноили в карцере, но
не били.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105