Она стала замуровывать его подушкой, наваливаясь и прижимаясь. Он
нехотя отбивался. Она успокоилась, села поверх сбитого одеяла, подушка на
коленях, на подушке руки.
- И устала же я, - сообщила она. - Хорошо, что день рождения только
раз в году.
- Да, - ответил Шут, глядя мимо нее.
- А какую сказку нам Димочка рассказал замечательную, правда? -
искательно спросила она, пытаясь заглянуть ему в глаза.
- Чудит, - вяло пробормотал Шут.
Она вздохнула.
- Странно. Он такой добрый, а ты такой злой.
- Примитивные категории, лебедь моя белая. Однобокие.
- Ничего не однобокие! Как Трезор. У, злюка! - она изобразила, как
рычит Трезор. - Р-р-р! Хочешь, объясню, чего ты рычишь?
- Не очень, но валяй.
- Не можешь простить себе, что не гений, - сказала она с детской
радостью отгадки. - Как это, мол, в двадцать четыре года я только
аспирант, а не академик?
Он наконец взглянул на нее. С ненавистью.
- Половина всех бед человеческих оттого, что вы слишком легко
прощаете себе негениальность! - заорал он, будто сам не был человеком. -
Что там мыкаться с гениальностью, право слово... Государственной изменой
попахивает! Вот скажи, Трезора... скажи. Неужто тебе не хочется быть
гением?
Стало тихо. Потом Лидка улыбнулась.
- Как здорово, - произнесла она. - Одинокая фамилия. Трезор и
Трезора, его половина...
Он громко, бешено дышал.
- Замуж мне за тебя хочется, - сказала она.
Он опустил глаза. Бесполезно. Каждый о своем.
- У нас выпить не осталось? - спросил он.
- Я припрятала для тебя "ркацетушки", - ответила она. - Вон, уже
открыла.
Он поднес бутылку ко рту.
- Ну, зачем, Коленька? Вот же граненый друг стоит.
Он налил в стакан из бутылки, потом перелил из стакана в себя. Налил
еще. Спросил:
- Будешь?
- Нет-нет, - поспешно отказалась она. - Ты, если хочешь...
пожалуйста.
Он отпил, уже не чувствуя никакого удовольствия. И вдруг, держа
стакан у лица, горько сказал:
- Пред кем весь мир лежал в пыли - торчит затычкою в щели!..
- Это ты, что ли? - спросила Лидка.
- Конечно, я.
- В какой же это ты щели торчишь? В Москве, вроде...
- Я тебе покажу, - пообещал Шут. - Лягу вот сейчас - и покажу.
Она захлопала ресницами, потом покраснела и отвернулась к стене.
- Дур-рак... Шут гороховый... - ее голос дрожал от обиды.
Шут поджал губы. Положил ладони Лидке на затылок.
- Истлевшим Цезарем от стужи заделывают дом снаружи... Ну прости, -
легко сказал он. - Я просто хам неблаговоспитанный, прав Дымок. Прощаешь?
Лидка беспомощно улыбнулась в подушку.
- Как, наверно, Димочку хорошо любить, - мечтательно проговорила она.
- Послушай, молодая женщина, - медленно сказал Шут. - Скажи. Как на
духу. Почему вы всегда любите тех, кто вас не любит?
Стало очень тихо. Казалось, Лидка даже дышать перестала. Потом она
снова села, повернулась к нему. Спросила еле слышно:
- Ты меня совсем не любишь?
Он не ответил. Она подождала, потом перевела дух и вдруг храбро
улыбнулась.
- Ты не думай, я про замуж просто так сказала. Твоей любовницей я
тоже хочу быть. Очень.
Он не ответил. Глядел на ее мерцающее в слабом свете плечо.
- Только ты не гони меня, пока я сама не устану, - попросила она.
- Да?! - взъярился Шут. - А если я за это время к тебе привыкну?
Она легонько засмеялась.
- Тогда ты меня не отпустишь. Возьмешь за ошейник и скажешь строго
так: Трезора, место! И я завиляю хвостом.
И волосы - черным пламенем в зенит...
У нее короткая стрижка.
- Черта с два, - сказал Шут. - Захочешь сбежать - никакие команды не
помогут. Я знаю наверное: чем лучше я к тебе буду относиться, чем больше
буду заботиться о тебе и переживать за тебя, чем больше буду тебе
благодарен - тем менее ценен буду... В тот день, когда я скажу: я люблю
тебя, Лида... - он сделал несколько нервных, клюющих глотков из стакана,
потом откашлялся. - Именно в тот день ты мне ответишь: подлец, ты всю
молодость мне исковеркал, видеть тебя больше не могу!
Она подождала секунду, потом плавно протянула к нему руку и провела
ладонью по его щеке. Будто завороженная. Ее пальцы дрожали.
- Тогда не люби меня, любимый, - тихо сказала она. - Если только так
можешь быть во мне уверен - не люби. Я не устану долго-долго.
Он смотрел на нее с ужасом и восхищением. И не знал, что сказать. Ему
хотелось упасть перед ней на колени. Горло перехватило от нежности,
которую нельзя, ни в коем случае нельзя было показать. Ведь, скорее всего,
Лидка врала.
- Эхнатончик, - сказала она после долгой паузы, - что ты сегодня
такой молчаливенький?
В это время Дима все-таки заснул. Ему снился вокзал.
Вокзал был набит людьми. Плотные реки тел текли медленно,
затрудненно, перехлестываясь и перепросачиваясь; и, как положено рекам,
несли и вертели угловатые валуны - чемоданы, баулы, рюкзаки. Дима юлил,
прижав локти, время от времени прикрываясь портфелем. Он спешил. Это был
уже не сон.
В начале его перрона расположилась на груде рюкзаков группа девиц в
измочаленных джинсах и относительно белых водолазках с одинаковой
нагрудной надписью "Лайонесс". Надписи были сделаны по-английски,
шариковыми ручками, старательно. Посреди девиц, водрузив правую ногу на
рюкзак, торчал хлипкий лысый бородач лет тридцати, с гитарой, в темных
очках и стройотрядовской робе и однообразно тюкал по струнам. Девицы
заунывно тянули:
...А кому эт надо, а кому эт нужно..
А някому ня надо, а някому ня нужно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63