удобно, легко. Я ее тщетными
мольбами о сопереживании не утомляю, душу не распахиваю и ей не даю - ей и
хорошо. Делаем, что хотим. Каждый сам по себе.
Ева пила, похохатывая, и не оборачивалась даже. Дима перевел взгляд
на Лидку. Лидка смирно сидела, уложив подбородок на сцепленные ладони. Она
ждала. Она любила. Дима круто мотнул головой.
- Тебе Бог послал ее, а ты!..
- Ой, ой, ой, - с оттяжечкой сказал Шут.
- Я бы с нее Афродиту писал, - бабахнул Дима. - Закат. Веспер горит,
и клочья пены, рвущиеся на ветру... Ветер, понимаешь? И волосы - черным
пламенем в зенит...
- У нее короткая стрижка, - Шут, ухмыляясь, с любопытством
вглядывался Диме в лицо. Дима очнулся.
- Что? А... - он устало вздохнул. - Неважно...
- Все чушь, - с нежностью сказал Шут. - Это пройдет. Веспер и все
прочее. Скажи лучше, как ты Афродиту тут сбацаешь? - Шут погладил свое
тощее брюхо, обтянутое модными штанами. - Ведь на худсовете тебе порнуху
пришьют. Или, верный соцреализму, изобразишь действительность в ее
революционном развитии и зашпаклюешь все пеной?
Ева смеялась.
- Ладно, - сказал Шут. Кряхтя, он встал и пробормотал рассеянно:
- На дрожку пойти...
- Шут, - спросил Дима, - а почему ты цитируешь всегда?
Шут усмехнулся грустно.
- Для конспирации, - сказал он, поразмыслив. - Так больше
возможностей говорить от души. Авторитет. Дескать, с меня взятки гладки -
это не я вас матом крою, а Шекспир, Ростан, Стругацкие, Бо Цзюйи...
- Я так и думал, - сказал Дима.
Диме постелили на веранде, на продавленном диване - подушка без
наволочки, вместо одеяла старое пальто. Диме не спалось, но он честно
лежал, закрыв глаза, и думал: во что бы то ни стало надо уехать дневным.
Шут, проводив остальных до электрички, назад шел не спеша. Миновал старую
церковь, туманно серебрящимся пятном парившую в небе, свернул в переулок -
четкий, патрульный стук шагов по асфальту, ритмично ломавший ночную тишь,
сменился глухим голосом земли, у крыльца остановился.
Звезды пылали. Воздух ласкал. Не хотелось уходить из чистоты и
тишины. Веспер...
Димка, Димка, как ты мямлишь... Надо говорить так:
"Я - грохот, в котором оседает драгоценный золотой песок. Его - мало,
но он - золотой. Я кричу под этими звездами, далекими просто, и далекими
невообразимо, я рву горло в вопле, от которого у меня вылезают глаза и
лопаются сосуды, и не надеюсь заглушить хохота, но если кто-то засмеется
неуверенно, удивленно оглянется на других: да что ж здесь смешного?.. если
отверзнется наконец неведомая железа и выплеснет гормон совести в кровь, и
понявший свое уродство тем самым избавится от него - я буду спасен, и
жизнь моя обретет смысл."
Вот так ты должен был сказать. А ты говорил: э-э, бэ-э, мэ-мэ-мэ-э...
Шут ошибался. Дима не думал о золотом песке. Дима думал о Ней. Иногда
о Еве. Иногда - еще о ком-то. Он был влюблен, влюблен почти во всех. Шут
говорил не за него - за себя. Но грохотом быть у Шута не получилось.
- Звезды, - сказал Шут тихо и просительно. - Пошлите ему собрата.
Он простер длинные темные руки к сияющему туману, к великому костру,
щедро рассыпавшему угли на весь небосвод, и вдруг подумал, как
претенциозно выглядит со стороны. Это была мысль из тех, что исподволь
сломили его несколько лет назад, и назло ей он вытянулся в струну и стоял
так долго-долго.
Он тонул в распахивающемся пространстве. Божественный трепет ниспадал
оттуда. Звезды беззвучно мерцали, неуловимо тек через мир Млечный Путь.
Наедине с небом Шут не был столь одинок, сколь среди всех этих. Он знал:
оттуда тоже смотрят. Эй, меднокожие с Эпсилона Тукана, у вас девчонки тоже
нашивают красные сердечки на юбки внизу живота? Оффа алли кор?
В кухне погасла лампа - тихо и плавно, как во сне. Исчез желтоватый
отсвет на листьях яблонь. Лидка ждала. Когда кто-то ждет, покоя уже нет.
Легче пойти, чем стоять и думать лишь о том, что уже надо идти и что за
каждую секунду промедления - виноват. Шут пошел.
Было душно и смрадно, как в бардаке, - сигаретный дым, алкоголь,
объедки. Пустые бутылки Лидка сгребла в угол, грязную посуду вынесла на
кухню - и уже лежала; когда Шут приблизился, она с наивной кокетливостью
подтянула одеяло к подбородку и улыбнулась.
- Проводил?
- Естественно, уже катят... Я сволочь?
- Что? - Лидка перестала улыбаться.
- Нет, скажи. Только честно. Я сволочь?
На ее лице мелькнуло беспокойство.
- Временами, как все... - она вновь улыбнулась растерянно и
участливо.
Впрочем, это видел только я. Шуту казалось: она прячется за глупую
улыбку, которая когда-то казалась ему нежной, лишь оттого, что ей нечего
сказать. Но мне было легче, у меня были приборы. Контакты захлестывало ее
отчаянным, преданным непониманием.
- Скажи: что ты обо мне думаешь?
- Я люблю тебя, - сразу ответила она.
Он безнадежно ссутулился и проговорил устало:
- Ради всего святого. Монтрезор...
- Ну какой же я Трезор? - она надула губы. - Я же девочка, значит, уж
по крайности Трезора... Ма шер Трезора. Так?
- Что?
- Ну... почему мужского рода-то? - она покраснела, сообразив, что
опять сказала не то и попала пальцем в небо.
- А... - Шут слабо улыбнулся. - Логично. Только это не собачья кличка
в данном контексте, а имя. У По есть рассказ. Там говорят: ради всего
святого. Монтрезор. Тебе надо было ответить: да, ради всего святого. И
замуровать меня в стену.
- О! - воскликнула она, выпрыгивая из-под одеяла. - Это по мне, это я
с удовольствием!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63