Они снова заключили мир. Юрик больше не фигурировал.
В это время в десяти километра от них, едва видимый в сигаретном дыму
и компанейской тьме, остервенело колотил по гитарным струнам напарник и с
ненавистью, воспринимаемой как игра, на мотив "Ты меня не любишь, не
жалеешь" вопил:
- Расскажи мне, скольким ты давала?!
Одурелые от шума и вина девчонки, смеясь, хором подвывали:
- Да по пьяни разве разбере-ешь?!
И в драбадан бухие парни подхлопывали с гиканьем и реготом.
В это время в двенадцати километрах от них Сашка, скрючившись,
прикусив кончик языка, в который раз пытался скопировать Димин
ракетоносец. Он выучил уже каждую черточку, каждый штришок, на его копиях
все было точно таким же, как у Димы, даже гораздо более тщательным. Но
ненастоящим. Димин корабль плыл, летел, пахал тяжелый серый океан, и, хотя
не было видно людей экипажа, чувствовалось, какие они сильные и смелые
ребята. Сашкин корабль был карандашным пятном на бумаге. Это оскорбляло.
"Козявка, - думал Сашка с досадой, - и как же это получилось у него?"
Они шли. Уже просто шли, никуда.
- Я не могу так! - яростно кричал Дима, рубя воздух пустой ладонью. -
Все некогда! Все невозможно! Жить некогда, чувствовать некогда... Вот Фриш
у меня лежит, почитать дали - третью неделю не могу открыть!
- Прости... Читала Фриша - физик. Не тот?
- Н-нет, - неуверенно ответил Дима. - Там пьесы.
- Прости, - повторила она и несмело переплела свои пальцы с его. Он
смешался на миг, ловя нежное движение шевельнувшейся и вновь замершей
родной руки.
- Ну, вот и говорю... А уж чтобы поехать куда-то...
- Я же приехала.
- Да разве это приехала? Случайно... На Ленинград - несколько дней!
- Мне двух хватило. Ненавижу достопримечательности.
- Да не в них дело, боже мой! Музеем больше, музеем меньше - ерунда!
Но вот без такого вечера после дождя - нет Ленинграда! И нет его без
весенней слякоти, и осенней грязи, и погожих дней, когда каждый лист как
золотой, и небо исступленно синее... А как льдины сверкают в апреле под
солнцем, когда лед идет! Понять душу места! Ведь для этого двух дней мало,
Инга!
Она несколько раз кивнула.
- Хочу год в Саянах, на Байкале год, на Курилы и на Камчатку хочу, к
вулканам и гейзерам... Бесы меня дери, на атоллы хочу зверски, на
Барьерный риф! Брахмапутру хочу, буддийский храм на высоте пять тысяч,
дворец Потала! Землю Грэйама, пингвинов! Сельву хочу! Планета колоссальна,
а мы живем и умираем здесь вот, на Обводной канаве, ни разу не увидев
месяц лодочкой, чтобы плавал в нефритовом небе над пальмами!.. Что
смотришь так?
Она смотрела с восхищением.
- Вот не будь это ты... я бы решила, что пьяный, - вырвалось у нее. -
Не обиделся?
- Да нет, - медленно сказал он, остывая.
- Сельва, - Инга будто пробовала слово на вкус. - Вот никогда не
думала об этом, но ты как-то так говоришь... Наверное, я уже буду хотеть
всего, чего хочешь ты. Пингвины... Земля Грэйама - это там?
- Да.
- А дворец... как его?..
- Лхаса. Тибет.
Она помолчала.
- Но ведь это невозможно, Дима, - произнесла она тихонько.
- По-че-му?! - свирепо гаркнул он. - Ведь мы тупеем, тупеем!!!
В это время генерал-лейтенант Пахарев, ничего так и не сказавший ни
жене, ни дочери, одиноко сидел у себя в кабинете. Наплескав себе капель с
полста валокордину и вдруг забыв о нем, он держал на коленях открытую
книгу. Это был не Манн, не Достоевский. "Лиса и виноград" Фигейредо. Уже
не замечая тянущей боли в груди, то и дело дающей выстрелы под лопатку,
Пахарев в сотый раз перечитывал одну и ту же фразу: "Ну, где ваша пропасть
для свободных людей?!"
В это время генерал-майор медицинской службы Чакьяшин, придерживая
плечом телефонную трубку, стремительно записывал примерный диагноз.
Диагноз диктовали из Москвы. Он был составлен нарочито путано, но суть его
сводилась к тому, что на почве длительного переутомления, нервного
перенапряжения, почти непосильных служебных усилий, а также полученной на
Сандомирском плацдарме контузии в поведении больного имярек возникли
странные и зловещие аберрации. Необходимы обследование и лечение, пусть
даже принудительное. Когда текст был исчерпан, и Москва отключилась,
Чакьяшин положил трубку и неторопливо закурил. Пахарева он, в общем-то,
уважал, хотя считал, что тому, как и любому выдвиженцу конца тридцатых,
недостает интеллигентности. В музыке и живописи Пахарев не разбирался
совершенно; до сих пор, например, путал Мане и Моне - да и вообще слишком
старался, слишком лез на рожон ради так называемого "дела"; это все-таки
признак духовной ущербности, как ни скажи. Вот теперь допрыгался.
Организационные детали Москва предложила Чакьяшину продумать самому.
Чакьяшин принялся перечитывал диагноз и вдруг пропел себе под нос на
какой-то канканный мотивчик: "В горах изранен в лоб, сошел с ума от
раны..." Этот мотив не оставлял его весь следующий день.
- Я боюсь, в будущем, - говорил Дима, - при всех грависупер
каких-нибудь, все будут сидеть и корпеть, корпеть... С одной стороны -
прогресс подгоняет, дел невпроворот, с другой - интересные дела-то,
творческие, весь мозг берут... И вот черта с два многогранность и
гармоничность! Будут знать только свое, как ты вот...
- Ну, а что плохого? Я не чувствую себя обделенной!
- А я чувствую! Мне тебя жалко! Сколько цеплялок я к тебе протягиваю,
а им не за что уцепиться! Общение сведется к паре анекдотов, рассказанных
в столовской очереди, к веселой байке про третьего ближнего!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63