.. и ничего. Если, Дим, девка с тобой ляжет - это еще
не любовь. А вот если щи сварит, да вкусные, от души..." "Лучше сдохнуть!"
- решительно сказал Дима. "Ладно, - столь же решительно сказала тетя Саша.
- Но пока не сдох и шевелиться в состоянии - порнографию эту сними." "Тетя
Саша, это же "Амур и Психея"! "Вечная весна"! - Это же Роден!" "Знаю, что
не Васька из пивбара, но сними." "Это же Она подарила! Сама, понимаешь, на
эскизной практике срисовала и подарила, за просто так!" "Дарят всегда за
просто так. Если не за просто так, то это не подарок уже, а взятка. А,
кроме того, если уж всерьез разговор пошел, то знаешь, доложу я тебе,
когда девка влюбленному парню вместо себя этакие картинки дарит - хамство
это и измывательство. Ну, с гуслями - ладно, пусть... как их... "Поэт и
муза". Но оглашенных в уголок куда перевесь или за шкаф... Невтерпеж стало
- вынь да погляди, а потом обратно спрячь." "Лады, теть Саш", - ответил
Дима. Не было сил заводить их своеобычные, довольно веселые и вполне
добродушные ссоры, вот сейчас не было, когда у Нее никто не отвечал.
Хамство это и издевательство. Он ушел в свою комнату, осторожно коснулся
твердой бумаги тыльной стороной ладони. "Я пыль-то стирала", - мирно
сообщила, стоя в дверях, тетя Саша. Неверно она поняла его движение.
По-бытовому. "Спасибо", - невнятно ответил Дима, бережно поглаживая плечо
и запрокинутую шею маленькой женщины. "Измывательство, верь слову", -
сказала тетя Саша. "Я так не думаю", - мягко ответил Дима. Ведь была же
под пальцами не холодная бумага, а теплая кожа и толчки возбужденной
крови... пусть невзначай, как бы случайно, но была... Он не заметил, как
вышла тетя Саша.
Надо было коротать время. Ждать, как всегда. Раз Она ушла вечером,
значит, раньше полуночи не вернется, звонить так поздно уже неловко. До
вторника четыре дня. Надо ждать. И набирать, набирать, набирать номер... И
верить. Не напарнику, не Еве, не Вике - только Ей. И - Лидке верить, ведь
бывает же, что женщина очень любит, бывает все-таки. Например, Лидка.
Шут. Что ж ты делаешь с Лидкой, Шут?! Как-то незаметно для себя Дима
начал водить карандашом по листу блокнота. Песок? Нет, теперь это будет
галька. Мелкая галька и два горбящихся над водой валуна - излизанных
прибоем, с мягко гуляющими бородами коричневых водорослей понизу. И
дальний берег, выдающийся в море темной чертой, опаловая гладь залива и
потайная синева неба, пронзенного искрой Веспера над желтоватой зарей...
Дима очнулся - был только карандаш; небо, вода, камни оказались серыми,
как повседневность. Он бросился в угол, зажег свет, дрожащими руками стал
натягивать маленький холст. А в сердце уже пылало нетерпение, закипал
экстаз; не хватало воздуха и упруго била кровь в висках. Все пропало. Из
коридора раздался голос тети Саши: "Эй, творец, чаи гонять будешь?"
"Не-е..." - промычал Дима. Она заглянула и тихо притворила дверь. Она уже
не раз видела такое и знала, что это надолго и добром не кончится. Чуткий,
застенчивый Дима брызгал слюной: "Ну я же просил! Не мешать сейчас!!!" Она
вздохнула - изведется парень. И девка-то так себе, неказистая. Кудлатая...
Дрожание рук пропало. Но дрожали нервы, ибо Бог приходил все реже.
Ибо только ради этих секунд Дима и жил: кроме них, все было лишь ожидание.
Даже нежная кожа под подушечками пальцев. Эти секунды были главным ответом
напарнику и Еве, и всем ненастоящим. Если бы их можно было вызывать
нарочно, эти секунды! Он широко, машуще швырял краску на полотно и не
думал ни о смысле, ни о композиции, ни о будущем зрителе.
Он как-то вдруг узнал, что вечер поздний и безветренный. Необъятное
море дымным розовато-серым зеркалом лилось к растворенному в сумерках
горизонту. Заря, почти отгорев, оплывала на дальний мыс. Там мерцало пять
огоньков. Там жили ловцы жемчуга. Что бы ни происходило на суше, они с
рассветом уходили в море, в любую погоду, и каждый мечтал подарить жене
хоть одну жемчужину. Но никто не мог этого сделать. Скупщики все понижали
цены, продавать надо было больше, больше, иначе - голод. Да еще эти
страшные слухи - будто на краю света, в стране Чипингу, научились
разводить жемчужниц и собирают драгоценные капли, как картофель. Значит,
цены совсем упали. Да уж куда падать-то, все думают только о жратве,
красота не нужна никому, улова едва хватает, чтоб сводить концы с концами,
и нельзя ни единой жемчужины подарить единственной, с которой мучаешься
вместе, распятый подлой жизнью на одном кресте. Чтобы сказала "спасибо" и
вскинула помолодевший взгляд. Чтобы разгладились просекшие грубую кожу
морщины, которых становилось все больше с тех пор, как грянула вихрем искр
и лент свадебная румба, и вдруг качнулись, как опахала во дворце
басилевса, верхушки пальм... И ныряешь каждый день в страшную глубину не
для нее, не для нее, а глубина выдавливает глаза, выхлестывает уши, а
жемчуга все меньше... И потому, без сил вернувшись в дом на заказе, не
говоришь: "Как я соскучился по тебе за день, любимая...", а говоришь
только: "Жена, жрать!"; говоришь: "Дома - хлев, почему до сих пор не
выстирана скатерть?"; а сыну, вместо того чтобы по складам почитать с ним
сказку, водя неразгибающимся пальцем по большим детским буквам, говоришь:
"Отстань, ублюдок! Не видишь - отец устал?!" И единственная не говорит
"спасибо", и морщины все безнадежнее просекают кожу, и глаза - маленькие,
злые, все - забота о хнычущих детях, все - укор тебе, бездарному, не
умеющему ничего, лишь уворачиваться от барракуд, одолевать мурен и
заискивать перед скупщиком;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63