Подростков он
ненавидел люто. Не было разговора, в котором он не стукнул бы кулаком по
столу и не рявкнул бы с искренним возмущением: "Это же шпана, шпана! У них
совершенно нет идеалов!"
Антисоветчины у Димы не нашли никакой - за последний год он, начав
наконец становиться мужчиной и поняв, что Ингой и тетей Сашей рисковать не
имеет права, научился иногда отказывать. Навесили ему наркотики и на
сладкое - порнографию. Порнография действительно была. Дима рисовал Ингу
беспрерывно, во всех видах; от странного полотна "Простодушная", где он
изобразил жену как подвергаемый всевозможным математическим искушением ряд
простых чисел, да так, что, хотя любовались все, смысл уловить могли лишь
математики, а руководитель Инги, доктор Глезман, так задумался о
возможности угаданных им в блистающих, радостных цветовых переливах
операций с простыми числами, что наутро безо всяких усилий возобновил
работу над своим капитальным исследованием, буксовавшую уже почти год, - и
до удивительно поэтичного "Вместе!!!", где одна-одинешенька посреди
первозданной степи, счастливая до беспамятства Инга самым натуральным
образом отдавалась теплому ночному ветру и дрожащему сверканию лунного
света, контурившему ее тело везде, где ее касался бы Дима, будь он с ней.
Этой картины до обыска никто, кроме маниакально влюбленной в нее Инги, не
видел; когда до "Вместе!!!" дошла очередь, у всех троих милиционеров
характерно шевельнулись форменные брюки в паху, и лейтенант, прервавшись
на полуфразе, несколько раз сглотнул.
Странными изгибами тогдашнего законодательства Дима получил те же
пять лет. И погиб так же, только не в январе семьдесят шестого, а в мае
восьмидесятого, когда с окрестных сопок уже сошел снег, и южные склоны
зазеленели. Я опять вызвал стоп-кадр и долго смотрел на мальчишеское лицо
с губами, покрытыми запекшейся кровью, искаженное ненавистью и смертной
тоской лицо последних мгновений, и знал, что больше никогда, никогда его
не увижу.
У Инги были дети. Не десять, но двое. И не от Димы. Она вышла замуж в
восемьдесят шестом.
Я долго пытался выяснить, смог бы Дмитрий Шутихин, рожденный в этом
варианте, противостоять лунному энцефалиту столь же успешно, сколь в
первом, реализовавшемся. Достоверно доказать это мне не удалось; по мере
удаления от узла вероятности множились, слоились, растекались, плыли, как
воск горящей свечи. Но в пределах той, уже довольно заметной погрешности,
которую давало напластование допусков, - округленно полтора процента - я
мог уверенно сказать: да, этот холодный яростный гений, не в пятнадцать, а
в одиннадцать лет пришедший с матерью в палату к умирающему от
радиогенного рака отцу, и здесь успел бы. Успел бы. И никто, кроме него.
Поэтому Джамшид может говорить, что ему угодно. Он неправ. Конечно, и
наоравшую на Юрика Вику, и Юрину маму, из-за смерти которой задавил Ингу
главный инженер, и эффектную девушку из второго варианта тоже можно было
бы, казалось, назвать спасителями. Но это именно формальная причинность.
Эти люди просто делали свои обычные дела, они просто берегли себя или, в
лучшем случае, своих близких. Только Дима сумел, и сумел в обоих случаях,
перекодировать свою боль, свою вину и весь грязный окружающий хаос в
виртуозно направленный этический толчок, переломивший ситуацию. Только он
со своей блаженной любовью и кистью встал на пути естественного
накручивания зла, как если бы в падающей на Хиросиму бомбе некий нейтрон,
не думая о сотнях тысяч японцев внизу, руководствуясь исключительно
личными мотивами - скорее всего, очередной страстью к очередной
пролетающей мимо альфа-частице, вопреки всем законам физики так нелепо,
так нелинейно направил бы свой полет, что, к негодованию всех остальных,
ненароком прервал бы уже начавшуюся цепную реакцию деления.
И передал эстафету часовщице Лидке и ее не подозревающему о своей
власти властелину.
Связанные с рождением Димы Шутихина и гибелью Димы Садовникова
событийные ряды обоих вариантов носили какой-то фатальный характер. Впору
было бы удариться в сотериологическую мистику, если бы последние
достижения тахиопсихологии, стимулированные в значительной степени нами,
историками, уже не раз встречавшими подобные инварианты, не намекали на
иной ответ.
Вид в целом каким-то образом получает информацию из будущего.
Особенно это касается информации о близящихся катаклизмах. Никакая
отдельно взятая особь не осознает ее ни в малейшей степени - но вид в
целом как бы чует нечто впереди и заблаговременно старается как-то
перегруппироваться, реорганизоваться, с тем, чтобы избежать катастрофы.
Причем, поскольку катастрофы находится на наиболее вероятном, на, так
сказать, нормальном пути развития - иначе не возникло бы "видимого
предчувствия" - "объехать" поджидающую в темноте пропасть можно, только
стимулируя поведение маловероятное, ненормальное и затем выстраивая
цепочки вызванных этим поведением маловероятных событий так, чтобы пинком
редчайшего стечения обстоятельств выплеснуть из русла тупо, как вода под
уклон, льющуюся в будущее биомассу. Мертвая материя всегда движется по
наиболее вероятному пути, даже случайности не нарушают закона неубывания
энтропии. Живая способна нарушать этот закон и уподобляется струйке воды,
карабкающейся вверх по стене.
Первыми откликаются на бессознательные, совершенно инстинктивные
попытки спрыгнуть с грозящего гибелью естественного хода дел те, кто по
складу характера и так склонен к нестандартным мотивациям и кто, вдобавок,
вообще все чувствует обостренно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63