Это было уже не
касание, как с Мокеевым. Это была третья нить нахлеста. В тот самый миг,
когда Виктор ссыпался по лестнице, усталый и злой после всего; в тот самый
миг, когда Дима благодушно пил на кухне чай и рассказывал тете Саше, как
съездил, мама робко приоткрыла дверь и заглянула в комнату, держа в руке
блюдце с двумя яблоками.
- Юрик, яблочка хочешь?
Юрик оторвался от книги.
- Мам, - сказал он с укоризной. - Ну стукнула бы в стенку, я бы сам
пришел... - в дверь потянуло с кухни тошнотворным запахом стряпни. - Ты
закрывай скорее.
Мама поспешно вошла и закрыла дверь.
- Я все равно бабушке несла, - оправдалась она.
- Ну, давай, - он улыбнулся. Взял, надкусил. Яблоко было, как вата.
Он причмокнул. - Вкусное!
Мама просияла.
- Мне показалось, суховатые, нет?
- Нормально, - он старался хрупать как можно задорнее. Вата не
хрупала, а снималась и рвалась, как жеваная промокашка.
- Ты был сегодня в поликлинике? - спросила мама. Юрик мгновенно
ощетинился.
- Нет, - проговорил он жестко. - Хватит, мам, надоело. Все в порядке
ведь, не болит.
Мама села, продолжая держать блюдце на весу. Блюдце задрожало.
- Ну нельзя же так, Юрик. Первый год весна прошла без обострения, и
ты бросаешь! Снова хочешь слечь?
- Да не слягу! - огрызнулся Юрик.
- Ты все забыл! - в мамином голосе мгновенно проклюнулись слезы. Это
было ужасно. - Забыл, как отец на руках носил тебя по лестнице? Юрик, мне
и так тяжело, ты же видишь. Хоть ты следи за собой сам!
- Вот выйду на пенсию и буду следить! - ожесточенно сказал Юрик. -
Все равно через неделю в колхоз, не успею курс...
Он прикусил язык. Не следовало вспоминать о колхозе - для мамы это
был нож острый. Юрик и сам-то боялся невесть как, хоть и бодрился. Впервые
покинуть дом, ехать на какие-то работы, с незнакомыми ровесниками -
нормальными, сильными, компанейскими.
Мамины глаза влажно заблестели. Юрик сразу встал.
- Ладно, съезжу, - проворчал он. - Где-то ампулы с весны оставались,
ты не помнишь?
- Сейчас найду, - она вскочила, признательно улыбаясь сыну. Вспомнила
про блюдце в руке. - Пойди пока, дай ей...
- Угу, - Юрик с сожалением покосился на отложенную "Иностранку". Он
ненавидел поликлинику. Ненавидел белизну тоскливых стен, эфирные запахи
болезней и немощей, ненавидел стоять в очередях за номерками, в очередях
на прием и в очередях на процедуры, среди рыхлых стариков, торжественно
уложивших мешки животов на растопыренные короткие ноги, с незастегнутыми
ширинками и светящимися из-под штанин кальсонами, среди неряшливых,
визгливых старух, способных разговаривать лишь о недугах и болях там и
сям... Они смотрели на Юрика так, будто он посягал на какую-то их
привилегию, будто не имел права занимать место в их очереди и, тем более,
быть впереди кого-то из них... А в это время толпа ровесников, в которую
его скоро бросят совершенно одного, купалась, играла в футбол и в
баскетбол, гуляла с девушками, балагурила - эти ровесники жили, им было
весело! Этого уже не наверстаешь! Можно выздороветь, можно научиться
подтягиваться или даже ходить на лыжах и не простужаться, можно сдавать
сессии на одни пятерки и потом стать великим ученым, можно, наверное,
когда-нибудь жениться на Вике - но этого уже не наверстаешь никогда!
Юрик приоткрыл дверь в бабулину комнату, и в ноздри ударил липкий,
окаянный запах лекарств. Запах его проклятия.
- Бабуль, можно?
- А-а, внучек, - елейно протянула бабуля. Голос был слабый, сиплый.
- Вот, мама яблоко передает, - угловато сказал Юрик, подходя ближе к
постели. Бабуля повернулась к нему.
- Яблочко принес, хороший мой, дай тебе бог здоровья, - залепетала
она, с трудом садясь и протягивая руку - белую, вялую, в синих полосах
вздутых вен. Взяла, попробовала. Сморщилась, - нарочно, что ль, выбирала
похуже? - тон сразу стал недовольным, резким. Откинулась на стоящие горбом
подушки. - Чего ж сама-то не пришла? Заразы боится?
Это было настолько несправедливо, что слезы обиды за маму и
бессильной злобы на эту ядовитую рухлядь жгуче затопили горло. Мама сидела
возле бабули ночами, когда ту разбирал кашель, всегда были наготове
горячее молоко с медом, пертуссин... Ставила горчичники, переодевала,
когда старуха потела... А что было раньше! И что будет потом! Вся жизнь,
сколько Юрик помнит, текла очерненная кошмаром бабулиных печеночных колик.
Слабость с утра, измывательски упрямые отказы вызвать врача - пройдет, вы
не хлопочите, я уж как-нибудь сама, я себя еще могу прокормить; уход на
работу и возвращение ползком через час-полтора, надсадные стоны, рвота...
Мама выносит ведро, а он, Юрик, лежит, слушая все из-за тонкой, как
папиросная бумага, стенки, подкошенный вечной болью в ногах, не в
состоянии ничем помочь, и стискивая кулаки, плача в подушку и заклиная
судьбу: "Я никого не буду мучить... Я не доживу до старости..." И наконец
далеко за полночь - соизволение: да вызови ты врачей, ведь силы нету
терпеть! И нечеловечьи крики, прерываемые то новой рвотой, то
требовательным: вызвала? И приезжали, и делали уколы, и спрашивали: почему
не позвонили сразу. А она: доктор, я же работаю, на свои деньги живу... И
доктор корит маму, и мама молчит, ведь не рассказывать же, как бабуля
закрывала дверь квартиры собой, горбясь от боли, танком перла на нее и
выла: я пойду-у! - и нельзя не пустить силой, потому что нельзя
дотронуться, ведь стоит дотронуться, криком кричит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63