ДЕРНИ ЗА ВЕРЕВОЧКУ


Это было странное время. И не очень страшное, и совсем не
замечательное, похожее на сдавленное затишье перед грозой или
землетрясением, когда все ждут чего-то и сами не понимают чего, - но, если
сутолока дает случайную паузу, как бы неосознанно начинают прикидывать,
куда бежать, если что, у кого искать помощи, если что; и, махнув рукой на
внешний мир, смутно ищут способ уберечь хотя бы себя или, в лучшем случае,
себя и своих близких. Труднее становилось любить, труднее дружить, даже
просто общаться становилось труднее - мешали прикидки, принимавшие форму
элементарной корысти: надо устраивать жизнь... а что такой-то может мне
дать для устройства?.. Если что-то может - поздороваюсь. Люди становились
расчетливее, информированнее, благоустроеннее, внешний мир натужно
позволял им это, но не позволял пользоваться этим всерьез, перечисленные
качества негде было применить. И оттого они выворачивались наизнанку - и
пропадали втуне: прикидки лгали раз за разом. Семь лет оставалось до
СПИДа, одиннадцать - до Чернобыля; слово "Афганистан" лишь готовилось
стать проклятием целого поколения, а слова "Сумгаит" и "Степанакерт" еще
не кровоточили, просто болтались где-то в уголке нарочито искаженных,
перевранных карт. Великая страна пьяно дохлебывала капли старого горючего,
отсасывала с донца, лихорадочно и тупо искала в давно опустошенных бутылях
под накрытым еще в начале века столом хоть граммульку конструктивного
тоталитаризма - словно спешила убедиться и убедить окончательно всех
других, что, ломая людей, нельзя преуспеть ни в чем, кроме как в ломании
людей. Распухал смехотворный, но тлетворный культ Брежнева, основанный уже
не на страхе, а на мошне, раскручивалось первоначальное накопление
партийных капиталов, необратимо готовя национальные и псевдонациональные
номенклатурно-буржуазные революции, вскоре размолотившие СССР. Громадные
деньги, которые государство, помахивая разбойничьим кистенем, отбирало у
всякого устало бредущего домой с работы, и которые, как многие еще верили,
предназначались на оборону, на гиганты промышленности, на общее
благосостояние, ради коего надлежит жертвовать частным достатком,
омертвлялись в виде госрезиденции и госворовских госмалин либо
превращались в ценности и уплывали за рубеж, чтобы "отмываться" затем в
процессе горбачевского врастания в мировую экономику. Престарелые штурманы
давно отгремевшей бури тоже делали свои прикидки, тоже хотели спастись и
не исключали, что им придется первыми покинуть ими же захваченный и ими же
посаженный на рифы корабль. Но будущее опять не далось им. Опять не
вписалось в их убогие, плоскостные попытки предвидения, хотя, казалось бы,
они постарались предусмотреть все варианты и везде подстелить соломки на
случай падения: по определению не способный стать провидцем, думающий
только о собственной мягкой посадке во все равно как изменившийся мир -
будь он хоть комбайнером, хоть членом Политбюро, изменения не перехитрит.
Я смотрел на молодых, обзор был круговым, эффект присутствия - "один к
одному", под руками беззвучно клокотали информацией десятки
психоспектральных детекторов, ментоскопических приставок, сканирующих
контактов, ребята были прозрачны - они еще, в общем, не начали своих
прикидок, но уже ощутили, кто в последних классах школы, кто чуть позже,
как некая безликая, непонятная сила мешает им быть честными. Во всех
смыслах слова. И в смысле "искренними", "живущими от души", и в смысле
"дорожащими честью". Не все еще отдавали себе в этом отчет, но ощущали
все; и не все отдавали себе отчет в том, что уже начинают делать выбор, -
но и выбор делали все. Мне было так больно за них. Им было по шесть, по
восемь лет, когда им пообещали близость мира и счастья, - возраст, когда,
если ты не подонок от молока матери и не дебил от водки отца, веришь во
все хорошее безоговорочно, беззаветно. Еще четыре года оставалось им до
горького анекдота: "Вместо объявленного ранее коммунизма в 1980 году в
Москве будут проведены Олимпийские игры".
От выбившегося из сил магнитофона "Астра" несло жаром, его поставили
на подоконник, у раскрытого в летний вечер окошка. Шумело в головах от вин
и песен, стрекота кузнечиков в саду не слышал никто. У стены, на
диванчике, расположился Шут - он пил и не пьянел, и только рифмы, цитаты
сыпались из него, как из мусоропровода. Лидка - сегодняшняя именинница -
преданно льнула к нему, он обнимал ее хозяйски небрежно, просто потому,
что рука его лежала на спинке дивана; и когда Лидка наклонялась вперед и
брала с праздничного стола бутерброд или шпротинку, ложку оливье или фужер
с "алазанью", становилось видно, как дрожат от волнения ее пальцы, и
трудно было представить, что эти пальцы изо дня в день творят точную,
водонепроницаемую, противоударную механику о восемнадцати камнях. Ева
сидела, прикрыв глаза, подперев красивую голову красивыми, уже вполне
женскими руками, и рассеянно слушала то ли музыку, то ли мягкое горение
вина в себе. Две пары танцевали, скрутившись в жгуты, поодаль от стола.
Дима глядел на темные контуры яблонь в окне. Сердцем он был уже в
пути, но не прийти на Лидкин день рождения права не имел; бывшая
одноклассница и одновременно подруга двоюродного брата - он и познакомил
их. Позади была дурацкая церемония, когда Шут втолкнул его в главную
комнату дачи и стал, скалясь, орать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63