гнездо, говорила она, нужно сейчас же отнести обратно в траву, где его нашли, не то вокруг Приллупы совсем не останется птиц, они улетят к другим дворам.
— А яички?
— Ну конечно, все надо отнести на место!
— Ой, нет! Они такие красивые, рябенькие, такие малюсенькие-малюсенькие! Может, хоть два...
— Нельзя, нельзя! Птичка их все пересчитала, все до единого.
Но при этом женщина, которую дети называли Мари, разглядывала лежащее у нее па ладони яичко с таким видом, будто и ей жаль было с ним расставаться.
Вдруг собачонка залаяла на барина, все трое заметили его, и спор прекратился.
— Ты что — здешняя? — подходя поближе, спросил Кремер на чистом эстонском языке, звучавшем у него даже с некоторой крестьянской напевностью.
Женщина спокойно посмотрела, но не ответила. Кремер подождал с минуту.
— IIу, почему же ты молчишь?
Молодуха оглядела его с головы до ног, но не произнесла ни слова. Яичко крапивника она бережно положила обратно в гнездо.
«Не глупая»,— подумал Ульрих, чувствуя, как у него под равнодушным взглядом женщины приливает к щекам кровь. Он потоптался на месте, соображая, в какой бы форме задать новый вопрос, но потом решил обратиться к ребятишкам.
— Эта Мари живет у вас?
Теперь все трое стояли перед ним в ряд: женщина за изгородью — грудью к ней, мальчуган и девочка перед изгородью — спиной к ней, и носы у всех были задраны. Услышан ной рос, оба малыша быстро взглянули па Мари, по так как она и рта по раскрыла — только в уголках губ задрожала улыбка,— то и дети ответили насмешливым молчанием. У обоих под носом весело блестело.
— Б-болваны! — пробормотал господин фон Кремер, но лишь после того, как повернулся к ним спиной.
Стоило ему пройти всего несколько десятков шагов, как он мог бы получить самые подробные сведения о таинственной Мари, если бы его еще интересовало это. Мужики, начавшие пахоту от опушки ореховой рощи, за это время уже выбрались на холм Круузимяэ и сейчас вспахивали то поле, краем которого проходил Кремер. Среди пахарей был и Тыну Приллуп. Когда барин поравнялся с ним, Тыну как раз поворачивал плуг, в то время как остальные поднимались вверх, каждый в своем ряду. Тыну поздоровался, Кремер ответил на поклон, но Приллупа не остановил: что-то неясное ему самому удержало его от расспросов. Вскоре он услышал у себя за спиной гулкий хрипловатый голос Тыну:
— Н-ну, Пегаш! Ну, Лобастый! Шагай в борозду! Ты куда? Ну, Пегаш! Ну, Лобастый!
Выше по всему полю разносились такие же окрики — мужики понукали Рыжих, Пестряков, Чернолобых и Белолобых, осыпая их ударами кнута, бранясь и чертыхаясь вовсю.
Несмотря па этот бодрый буколический аккомпанемент, владелец Мяэкюлы вернулся домой все же слегка усталым и почему-то недовольным собой.
Вечером пришел с докладом управляющий, и Кремер хотел было под конец их беседы спросить вскользь насчет той «безъязыкой» молодухи, которую видел на Приллупо-вом дворе, но тут же решив, что дело это пустяковое, осекся и тем дал знак Рээмету уходить.
Уже лежа в постели, Кремер вдруг вспомнил, что Тыну Приллуп, как и многие другие бобыли, остался ему должен с юрьева дня несколько рублей аренды. В Мяэкюле это случалось, к сожалению, так часто, что Кремер обычно лишь краем уха слушал извинения и объяснения должников. Не Приллуп ли в тот раз бормотал что-то про похороны?.. Похороны жены? Тогда, значит, эта молодуха?.. Но с юрьева дня не прошло и трех педель, а о свадебных расходах Приллуп ничего не говорил... Или это Рейн из Калласю плакался, что у пего умерла жена, а Тыну мямлил все-таки про свадьбу, а не про похороны? Лээна ведь могла осенью или в течение зимы... А впрочем,— и господин фон Кремер натянул на голову одеяло,— какое ему до этого дело?
И все-таки уже на пороге сна в его цепенеющем сознании еще мелькнуло: «Но ведь дети звали ее Мари?..» И наконец, уже закрыв глаза и разинув рот, чтобы захрапеть, он успел подумать с усмешкой: «Ну и волосы! Свалялись, как войлок, а цветом вроде торфяной золы... Фи!»
На другое утро Кремер, подойдя к воротам, в раздумье остановился: куда сегодня? Опять на подмызок? Гм, можно бы пойти к Круузимяэ, посмотреть, много ли мужики напахали за первую упряжку. И Кремер сходил на Круузимяэ. Поглядев с хозяйским интересом на пахоту, он пошел домой по вчерашней полевой тропинке, мимо хибарки.
Случайно бросив взгляд на Приллупов двор, он увидел только двух маленьких «болванов»: они сидели на старом жернове около амбара и стригли свою шавку. Девочка держала собачонку, а мальчик орудовал огромными ножницами, какими стригут овец; оба были настолько увлечены своим занятием, что и не взглянули на проходившего барина. Из открытого окна хибарки слышался стук ткацкого станка, но через крохотное оконце не разглядеть было, кто там перебрасывает челнок.
День был такой тихий, безветренный, что ритмичное «клиц-клац» — постукиванье гребня на станке — еще долго провожало господина Кремера; ему даже казалось, что он и дома продолжает слышать этот звук. Он вошел в свою спальню, открыл окно и стал, как бы прислушиваясь, смотреть через свежевспаханное поле — туда, где на меже замерла длинная мохнатая гусеница.
Следующие два дня лил холодный дождь, Кремер не мог и за порог ступить. Первый день он провел, зевая и слоняясь по комнатам, па второй день начал ругаться, даже сыпать проклятиями, что вообще было не в его привычках. Третий день тоже выдался туманный, пасмурный, временами сеялась изморось, но это не пугало господина фон Кремера: не терпелось выйти из дому, несмотря на острую ломоту в правом бедре и левой щиколотке. Надев дождевик и глубокие калоши, он направился к воротам, а от них не раздумывая зашагал прямо к подмызку, из чего явствует, что и дождливые дни имеют свою приятную сторону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58