молча, сурово прошагал мимо него, едва заметно ну и отпет па поклон когда Тыну пилотную стоял перед опасностью всего, вожделенный чертог счастья возникал в мечтах с колдовской силой. И молочная торговля была преддверием к нему. Нагребать деньги полными горстями, целыми пригоршнями, что ни день — прямо-таки н деньгах, ему, Приллупу, который до сих пор счет только коленками да рублишками, а покупая тощую челку или старую клячу, держал в трясущихся руках самую крупную сумму, какую ему довелось видеть! Загребать деньги — и значь, что люди об этом знают. В разговоре походя бросаться сотнями, а потом п тысячами,— и, люди то слышат! Петь жирную свинину, и то другие,— и видеть, что преддверием — и самый дворец счастья великолепный: никто над тобой не волен сам помыкаешь другими, никто тебя не топчет ты сам топчешь других; и больше не пугаешься, слыша крик петуха кто же теперь поможет? Ведь тот, кто считается самым могущественным, отказался выслушать Тыну Приллупа; тот, кто обещает свою помощь и поддержку всем взывающим к нему в беде, остался глух к его зову.
Но едва бедняга опустил свою отяжелевшую голову на траву, как в его памяти вдруг ожил некий добрый советчик из давнего, позабытого прошлого.
На холме Круузимяэ, в усадьбе Саарма, сидит во дворе на чурбане седой, почти столетний старик в коротких штанах и рубахе, застегнутой у ворота большой круглой пряжкой. Его широкий подбородок обрамлен белоснежной бородой, старчески-болтливый рот еще розов, смеющиеся глаза еще светятся веселой нежностью, которой он когда-то щедро оделял одну за другой своих трех покойных женушек. Это дед Тыну Приллупа со стороны матери. Он веселится вместе с ребятишками и молодежью, а если ему вздумается среди забав и болтовни вставить полезный житейский совет, то чаще всего от пего слышишь такое странное наставление: никогда не докучайте отцу небесному своими молитвами. Людские горести и желания не касаются бога-отца, у него есть дела поважнее: перекатывать по небу солнце и луну, зажигать звезды, делать погоду и вместо старой щербатой луны всякий раз добывать новую. Но и богу-сыну некогда заниматься людскими просьбами, он бдит день и ночь, охраняя народ от войны, от чумы, от мора на скотину и прочих напастей и не давая нечистому очень уж распоясываться. Бог—пу\ святой опять-таки занят — помогает отцу и сыну советом. Но кто выслушивает молитвы людей и с несказанной благостью исполняет их, если они справедливы, так это дева Мария, только она одна. Тот, кто в бедствиях своих с верою воззовет к Марии, воззовет не напрасно. По ее милосердию люди кое-где даже избавлялись от жестоки к господ, не говоря уж о надсмотрщиках и управляющих, которых черт нежданно-негаданно утаскивал в свою «огненную кухню». Но большинство людей не знает, кому именно надо молиться, потому-то их просьбы часто остаются втуне.
Однако из старших мало кто верил деду. Даже его собственные дочери не верили. Ведь в церкви и перед конфирмацией прихожан поучали совсем по-другому. И Тыну тоже, после того как расспросил мать, посмеялся вместе с другими над стариком, так крепко уверовавшим в милости девы Марии.
Но сейчас!.. Тыну вскочил и побежал домой. Пробравшись в амбар, он упал на колени между пустыми ларями и полупустыми мешками и в отчаянии устремил свою мольбу к серым клочьям паутины па запыленном потолке: да поможет, да поможет ему пресвятая! Ведь она видит, что его дело правое. Тыну не жаждет ничего, кроме легкой жизни, потому что тяжкую он уже достаточно изведал. Л если будет хорошо Тыну, то будет хорошо и Мари, и тем, кто когда-нибудь останется на свете после них. Конечно, им обоим, и Тыну и Мари, придется скрепя сердце кое-чем поступиться ради этих благ, по разве барии что-нибудь даром даст! А посему да просветит пречистая незрелый разум жены, чтобы смогла она оценить нее выгоды ни и доли, а ту часть платы, которая ложится бы слишком обременительной. Пусть Мара завтра... ну, еще послезавтра, но придет и скажет... я все поняла, я готова!
закончил Тыну пламенным обетом: если святая дева пнем лет его мольбе, он до самой смерти останется ее верным рабом силы вложил Тыну в эти слова, что, кончив, не смог подняться — колени подгибались. Бессильно уроним голому на крап лари, он дал себе волю: грудь задрожала от рыдании, из глаз хлынули слезы.
Когда Тыну наконец опомнился и встал, по всему телу у него разлилось приятное ощущение, точно после парной бани казалось, что говорил он очень хорошо. Теперь скоро выяснится, насколько дед был прав в синих поучениях, и выяснится просыпалась утром, когда они, проработав несколько врозь, опять встречались, когда Мари приходила его спросить, у Тыну всякий раз замирало сердце: нот, сейчас сам он эти три дня молчал, прятал и себе все, что могло выдать его жгучее желание, только встречал каждый взгляд Мари широкой, заискивающе ласковой улыбкой, обильно сдобренной сиропом умиления, Таким молодуха никогда еще мужа не видела, даже в первые дни после свадьбы.
И ему казалось, будто Мари тоже необычно молчалива. Молчалива, серьезна и задумчива. Особенно в последний день назначенного срока. Тыну настолько уверенно истолковал это в свою пользу (именно так он и представлял себе ее душевную борьбу перед окончательным согласием), что после ужина, в торжественном ожидании, уселся с трубкой в кресло. На этом кресле, которое он зимою сам сплел из ореховых прутьев, обив сиденье мягким куском войлока, Тыну сидел обычно только по воскресеньям.
Но Мари, придя не то из хлева, не то из амбара, немножко повозилась в первой комнате с детьми, а как только переступила порог каморки, так сразу начала расстегивать крючки и пуговицы, сладко зевая во весь рот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58