И вот когда я их прочту один раз, потом второй раз, потом третий — печали как не бывало, ее сдуло, как пыль с полированного стола.., Но ты должен читать то, что для тебя сказано,— понял, Тыну? То, что прямо-таки тебе сказано!
Пока Кремер говорил, Приллуп только раз шевельнулся, и полушубок его зашуршал, но какое он сделал движение, уловить было нельзя. Он по-прежнему стоял безмолвно, опустив глаза. Выслушав барина, он пожевал губами, как будто собирался сплюнуть, но не сплюнул. Кремер долго ждал, опершись грудью на спинку стула и тихонько покачиваясь в раздумье. А когда ответа так и не последовало, он, точно очнувшись, поднял голову и пробормотал:
— Почему ты только теперь ее так полюбил?
— Не знаю...— начал Приллуп, но сразу осекся и закрыл глаза; из-под сжатых век, точно капли ртути, побежали слезы, теряясь в густой бороде. Он быстро повернулся и вышел.
После него в комнате остался запах табака и овчины.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
С тех пор, как Тыну Приллуп начал торговать на рынке, его все время преследовала мысль, что покупатели к нему менее благосклонны, чем к его конкурентам-молочникам. Он только не мог понять, какая сила заставляет людей проходить мимо его дровней или телеги и обращаться к соседу слева или справа: в чем тут причина — в его товаре или в нем самом. А так как Приллуп не находил ничего плохого в своем масле и молоке, так как он делал все возможное, чтобы они были не хуже, чем у остальных, и считал, что вежливостью и проворством он даже превосходит своих соседей, то бедняга оказался перед неразрешимой загадкой. Ему очень часто приходилось уезжать с базара последним и распродавать товар на улицах — еще и теперь, на второй год торговли! То, что он замечал на рынке, повторялось и с перекупщиками: они так или иначе увиливали от него, а почему — неизвестно; а среди более постоянных встречались такие, что хотели брать в долг или не платили вовремя,— от тех Приллуп сам вынужден был отказаться.
Что же тут было «с душком» — товар или купец?
Или и тот и другой?
И что это был за душок?
Тыну всегда следил, чтобы кадушки, ящик для масла и бадейки были чистыми, какого бы труда его жене это ни стоило; аккуратно подстригал бороду, требовал чистый шейный платок, а уезжая по утрам из трактира, старательно умывался; у него всегда была наготове зазывно-приветливая улыбка, он сразу же ее напяливал, поставив телегу на свое место в ряду или же отдавая товар лавочнику. Но разве все это могло побороть ту неуловимую, словно в воздухе разлитую враждебность, которая окружала Тыну, как только его повозка, груженная товаром, въезжала на городскую мостовую или когда па рынке перед шеренгой молочников показывались первые покупатели. У других торговли шла бойко, у него — с грехом пополам,
!)то странпио ннлсмшо заставляло его приглядываться и прислушиваться к покупателям, что, впрочем, почти ничего ому но объясняло. Одни, посмотрев ему в лицо, усмехались и проходили мимо, другие делали то же самое с серьезным или рассеянным видом, третьи покупали у него два три раза, а после этого переходили к другим. Короче говоря: кое-кому, очевидно, не нравился он сам, а кое-кому — ого товар. Тех и других было гораздо больше, чем постоянных клиентов, довольных и товаром и продавцом. Поэтому миэкюльскпй молочник больше, чем кто-либо другой, имел дело со случайными покупателями, которые не выбирали ни торговца, ни товар и появлялись только один раз. Однако неодобрительных замечаний ему почти не случалось слышать: если насчет молока или масла кто-нибудь и ронял словечко, то о нем самом — никогда. Приллупу оставалось только с горечью размышлять над загадкой: чем жо все-таки выигрывают конкуренты, которые, как он знал, и равняться с ним не могут в расторопности и заискивающей любезности? Но сколько ни бился, так и не разгадал: те ничем не были лучше его. То же самое и с товаром. У каждого случалось, что масло или простокваша иной раз оказывались неважными, но шишки потом валились только ла Приллупа, а не на других. Почему, откуда такая разница? Что за враг его преследует?
Приллуп так и не смог напасть на его след, тем более что явных недоброжелателей у него как будто не было; поэтому он решил бороться с окружавшей его враждебностью подкупом и задабриванием, причем как можно шире — это представлялось ему неизбежной необходимостью. Преследуемый смутным ощущением, что весь мир против него, он старался всех, с кем сталкивался поближе и в пути, и в родных местах, улестить не только приветливым словом, но и щедростью. Молочники, лавочники, мясники, трактирщики, знакомые попутчики — все они не раз утирали бороду после Приллуповой водки или пива, а если кто из земляков заглядывал на хутор Куру, званым или незваным, то уж для него не жалели ни вина, ни закуски. Мясники, выезжавшие из города, чтобы закупить скот на дороге, коротали часы ожидания в трактирах, играя в карты на деньги. Чтобы потрафить им, «свойский парень — Мяэкюла» соглашался подсесть к их компании и редко когда оставался в выигрыше. Не забывал Тыну и знахарку из Сутсу. Проезжая по зимней дороге через реку и болото, а затем через деревню Тапу и зная, что Трийну не прочь хлебнуть крепенького, Приллуп не раз совал в дверь хибарки миловидную зеленоватую бутылочку. В благодарность ему иногда вручали белый порошок, тонкий, как мука, таинственного запаха и вкуса, весьма полезный против сглаза и наговора, и наказывали время от времени подмешивать его в молоко и масло.
Но потом к загадочной враждебности добавилось и нечто другое, что также пришлось сглаживать и преодолевать.
Тайна просочилась наружу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58