Все больше распаляясь злобой от собственных слов, он сыплет грубыми ругательствами, какие еще никогда не срывались с его языка. Л когда поток их наконец иссякает, он хватает с гвоздя куртку и шапку и бросается вон из дома, в дождь и темень, прочь от этой гнусной, этой презренной...
Когда он возвращается, Мари уже спит, по на столе оставлена горнщпн лампочка, чтобы он не споткнулся впотьмах.
И рядом с лампой белеет бумага.
Мари действительно спит, это видно по всему, и Тыну, раздеваясь, по сводит глаз с безмятежно спящей жены. Он оглядывает ее, сидя на скамье,— ее темноволосую го-юву, полную шею, высокую грудь, плечи, бедра, руки, псе ее цветущее тело, все, что он видит обнаженным или угадывает под плотной тканью одеяла. И снова, еще сильнее и глубже, овладевает им сознание: у пего пет больше фстього ребенка, у пего есть жена!
Тыну гасит лампу. И когда он ложится рядом с этой женщиной, что-то сдавливает ему сердце. Большой костлявой рукой прижимая спящую к своей груди, он жалобно шепчет ей в лицо, в уши: «Жена, жена, зачем ты меня покинула!»
В этот час в холостяцкой квартире господина фон Кре-мера еще горят свечи. В последние вечера их горит даже больше, чем обычно, так как освещены все комнаты.
Дело в том, что у господина фон Кремера отличное самочувствие, и, чтобы полнее им насладиться, он не спешит укладываться спать.
С сияющей физиономией ходит он упругим шагом по яалу, то подбоченившись, то непринужденно засунув руки и карманы, то поглаживая седые усы.
А в углу играет музыкальная шкатулка, на столе перед диваном пламенеет бокал красного портвейна и на тарелке улыбается золотистое пирожное.
Старый господин часто присаживается в кресло, отпивает маленький глоток вина, съедает кусочек пирожного; прежде чем выпить, он не забывает поглядеть в зеркало и, подняв бокал, послать привет своему улыбающемуся двойнику.
Сердце у него в полном порядке, Больного клапана как не бывало. Артерии работают нормально.
А шкатулка тренькает весь вечер, сладко и нежно выводя мотив грустного осеннего романса, любимого одиноким слушателем,— «Б1е 1еШе Коэе» 1. И временами, когда Ульрих фон Кремер ощущает в- груди новый прилив сил* он начинает подпевать шкатулке своим грохочущим басом Юпитера Громовержца:
Ы (]епп ГлеЪеп от УогЬгссЬоп, БагГ таи тттег яагШсЬ ксмп?..2
...Оказалось, что договор, который Тыну Приллуп заключил с господином фон Кремером, имеет две стороны: приятную и неприятную. В зависимости от того, какую из этих сторон ты рассматриваешь, приходишь в хорошее или дурное расположение духа. В течение следующих дней Тыну созерцал приятную сторону, и в его душу также вселилось спокойствие и возвышенное настроение.
Прежде всего Тыну понял, что был несправедлив к Мари. Ибо если она сделала этот шаг добровольно, то он, Тыну, должен быть ей благодарен: если же молодуха поступила так под влиянием потусторонних сил, то бранить ее еще более несправедливо: ведь Тыну сам молил эти силы о подобном вмешательстве. Воздействовали ли на Мари какие-нибудь силы и какие именно, установить теперь было невозможно, поэтому Тыну решил возблагодарить в равной мере всех: Мари, деву Марию и отца небесного, а также те силы, с коими держала связь ворожея из Сутсу, и, разумеется, самое ворожею. Первые трое получили свою долю благодарности в виде умиления, изображавшегося на лице Приллупа, и его хвалебных излияний, а старушке Трийну была вручена некая толика урожая с его нивы. Знахарке повезло: в этом году осень принесла чуть побольше даров даже на Круузимяэ.
Вместе с тем Приллуп стал тешить себя мечтами о тех радостях, которые должна ему принести весна. Чтобы насладиться предвкушением этих радостей, он частенько направлял свои стопы к молочне, к помещичьему стаду и к усадьбе Куру. Все, что он здесь видел, было ему давно знакомо, но Тыну никак не мог насытиться. И, поглядывая, подсматривая, невольно поглаживал бороду и ухмылялся.
Молочня, стадо и хутор — теперь все это ждет его! А Яаи и не знает!
И другие не знают.
Но к()|ди в конце концов узнают — вот глаза-то вылупят!
II когда он однажды вечером, выглядывая из-за кустов па пастбище, снова видит, как Яан уезжает в город, везя и на этот раз порядочный груз желтого и белого золота, Тыиу не может удержаться: он машет ему вслед рукой — счастливого пути! — и хохочет во все горло:
— Езжай, езжай, брат! Долго ли тебе еще ездить!
Л выйдя на круузимяэский луг, держит речь к окрестным хибаркам, озорную и насмешливую речь, которая звучит так, будто Приллуп недавно побывал около башни с петухом.
— Глидите-ка вы, лачуги злосчастные, норы кротовьи! Сколько в вас народу живет, а судьба выбрала только одного! Только одного посчитали достойным, одного и возвысят! А вы все прочие, копошитесь в земле, в той, что ли жить, ни помереть не дает, гните спину на барина да жуйте веки вечные салаку! Как были вы голыми, так и останетесь: только волосатому почет, только ему в гору идти!
Жаль, что никто не попадается навстречу. Тыну не знает, что бы он сказал, но что-нибудь да сказал бы. Тыну не знает, что бы он сделал, но что-нибудь сделал бы. Возможно, показал бы встречному язык или предложил помериться силами.
Но дома Тыну рассыпается мелким бесом. Он так лебезит перед женой, так назойлив, что молодухе иногда приходится отталкивать его локтем. Однако Тыну не обижается, он отвечает шуткой:
— Я сегодня барских коров на жнивье и спереди и сзади чесал — и им ничего, нравилось, стояли смирно. Л тебя чуть пальцем тронешь — сразу бодаешься! Когда же ты эдак в помещицы выйдешь!
И вот наступает день, когда к этим первым радостям
Тыну Приллупа прибавляется еще одна, совсем особенная, день, который возвещает о начале его владычества еще более убедительно, чем лилово-пестрая бумага, спрятанная в шкафу, между страницами молитвенника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58