— Вот ты и телят туда возишь... Им дня по три, не больше... мокрые поди еще... От них тебе, наверно, большой корысти нет.
— Почему так думаешь?
— Мясник же видит.
— Что он видит? У теленка на лбу не написано, сколько ему дней — три или пять.
— Рукой пощупает...
— Ну и пусть щупает! Дней-то он не нащупает! Они, мясники эти, уже на дороге перехватывают, торгуются где-нибудь у корчмы, почти всегда выпивши... Да и у тебя по рту болтается! Па сапоги и на дорожный харч всегда ныручшпь, па краску для масла тоже, пожалуй.
— А мастеру небось краски много надо? — обращается Тыну с вежливой улыбкой к хозяйке, еще стоящей в дверях.
— Зимой — да, а летом — нет. Иные покупатели даже брезгают слишком желтым маслом.
Тут какие-то хозяйственные заботы заставляют все семейство направиться в маслобойную, а Приллуп уходит своей дорогой.
Заметив, что фигура за окном исчезла, Яан берет тожку с длинным черенком и торжественно чертит в воздухе троекратный знак креста над сметаной и маслом в первой комнате и над кадочками с молоком — во второй.
— Поди знай, какой у кого глаз... Надо будет и это окно закрывать.
Но точно какая-то таинственная сила снова приводит круузимяэского бобыля к помещичьему «маслоделу».
В следующее воскресенье, возвращаясь из церкви и поравнявшись с воротами куруской усадьбы, он не колеблясь входит во двор. Он слегка «па взводе», настроение у него приподнятое, и все, что на протяжении многих лет отделяло его и ему подобных от хозяина усадьбы Куру, сейчас кажется сущим пустяком. Он знает также, о чем вести речь, чтобы угодить Яану; это знает вся волость, особенно обитатели Круузимяз.
В доме как раз обедают. Отец и мать сидят, сын и дочь стоят. Отец что-то рассказывает матери, и так как вошедший — всего-навсего круузимяэский бобыль, то на его приветствие отвечает только хозяйка — она ведь сейчас не говорит, а слушает рассказ мужа,— хозяин же продолжает, не останавливаясь:
— Ты, мил человек, все же подумал бы головой своей — что ты мелешь! Продери глаза да погляди, перед кем стоишь! Раз ты уже начал у других клянчить — так нечего нос задирать да грудь выпячивать! Еще чего не хватало! Сам с голоду ложку грызет, а туда же, набрасывается на человека. Да будь ты десять раз прав — зачем же глотку драть? Тебе бог не для этого язык дал... Да~а, был и я когда-то гол, как щепка, чуть ли дерьмо не ел. Верно, я и не скрываю. Но чем я был, то не в счет, главное — чем я стал. А ты, братец, уж до того достукался, что тебе и на задворки ходить не надо — оставлять-то там нечего!
Дочка фыркает, за ней сын, но хозяйка даже не улыбается. Ее круглое лицо, сохранившее от былой свежести лишь пятна бледного румянца, неподвижно; только менаду бровями залегает морщинка, когда она чуть отводит глаза от своей ложки в сторону двери.
А Приллуп говорит:
-— Ого! Это какого ж дурака ты так здорово отбрил?
Хозяин еще несколько минут ест, а затем с кислой улыбкой рассказывает хозяйке, чем закончилась ссора, и только после этого небрежно, через плечо, называет гостю имя «дурака». Это, оказывается, не какой-нибудь круузимяэский бобыль, а хозяин из деревни Мяэкюла, причем далеко не из бедных. Услышав это, Приллуп поводит плечами и прячет в бороду легкую улыбку.
— Да, а вот ты сумел себе добра нажить... Такая уж твоя удача... Помогли желтые брусочки да белая каша!
Яан продолжает есть. На столе гороховая похлебка и свинина. Он отрезает складным ножом ломти мягкого белого сала и, придерживая их па ноже большим пальцем,, отправляет в рот. Подбородок и щеки его лоснятся от жира. Как видно, после прихода гостя мясо стало казаться Яапу особенно вкусным: он чавкает гораздо громче, и на лице у него сплошное умиление. Даже кайли пота на круглой, как пятак, лысине будто улыбаются.
— Как бы там ни было,— он продолжает жевать,— господь бог знает, кого чем оделить. А того, что на мою долю отпущено, мне и не съесть (с легким вздохом)...— все когда-нибудь детям достанется...
— Проходи, Тыну, садись на скамью-— вставляет хозяйка своим беззвучным голосом.
Хозяин в нервы и раз поворачивает к гостю блестящее от жира лицо.
— Чего ому чуда садиться, давай лучше сюда, к столу, закуси чем бог послал!.. А ты, парень, если наелся, сложи руки, помолись и ступай в угол — нечего тут за столом зевать да чмокать!.. Ну, Тыну, может, отведаешь, не побрезгаешь пашей едой.
— Мне ли брезговать... мы там, на Круузимяэ, уж и забыли, когда ели мясо... Хвост салачий ухватишь — и то хорошо... Да только вот... спасибо за угощение... у меня, вишь, трое ребят дома булки ждут...
— Трое? Кто же это у тебя третий? — улыбается.
— Да самая большая! Ее и женой-то еще рано считать, пусть сперма попривыкнет. По годам она, верно, подходит.,, п 'шк по лстму...
— Ты, значит, ею не совсем доволен?
— Нет, нет, хозяйка, доволси-то я доволен! Худого-то я от нее ничего не видел. А только иной раз не отличишь ее от тех двоих... Бывает еще... ведь они там, в лесной стороне, все вроде другой породы, и каждый на свой лад... бывает, что ее и не поймешь... или как бы это сказать... Но я доволен...
— Все одно — садись к столу, не за троих ведь съешь— за одного,— решает хозяин, и Тыну больше не противится,
— Ты где был? В церкви? В обход, значит, пошел? Вы же всегда разуваетесь и прямиком через болото идете.
— В церкви.— Приллуп устраивается на принесенном Виллу стуле.— Яак из Трумми подсадил у трактира на свою телегу... так что на обратном пути разуваться не пришлось, и то ладно.
— Все один в церковь ходишь?
— Ну да... разве те двое захотят отстать, если Мари пойдет... боже сохрани!.. Да, вишь, у одной нет нового платка, у другого новой шапки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58