Сегодня он не дремал, не сосал сигару — он сидел неподвижно между кадушками и смотрел на хвост гнедого, трусившего мелкой рысцой. Если и понукал ого, и помахивал кнутом, то только по привычке. У трактиров, где хозяин обыкновенно останавливался, мерин пытало? замедлить шаг, но Приллуп дал ему передохнуть только около одной корчмы, на полпути, поэтому прибыл домой довольно рано.
В этот раз он не привез жене из города никаких новостей. А когда через несколько дней кучер Пээтер стал рассказывать при нем и при Мари, что бывший молочник Яан купил себе хутор, Тыну промолвил спокойно, почесывая пальцем щеку под дремучей бородой:
— Ну да, вот у него и своя земля под ногами, и своя крыша над головой. Кто из нас, братец ты мой, этого не хочет!
Но со временем молодуха начала замечать, что Тыну возвращается из города хмурый, что даже в его морщинах залегло что-то незнакомо печальное. Особенно это стало явным на второй год торговли. Мари не могла отделаться от ощущения, что у Тыну в душе поселились тайные заботы. Они преследовали его, лишали покоя. Жене он про них не заикался, и все же они давали себя знать. Гыну никогда не был брюзгой, теперь же часто брюзжал, работая в молочне; все ему казалось, что молоко и масло недостаточно хороши, и эти недостатки он почти всегда ставил в вину жене. Порой он раздражался без всяких видимых причин; особенно удивляло Мари то, что Тыну злится, видя ее веселой.
— Ты чего там хихикаешь?
— Просто так.
— Не хочешь сказать?
— Ну, смеюсь над стариком...— Мари искоса глядит на маслобойку.— Охает да ахает — у него, мол, грудь чешется, жжет, саднит и кто его знает, что еще! Дайте, говорю, я посмотрю. Он расстегивает, показывает -— а там травяная вошь! Прямо синяя, палилась уже вся... Погодите, я ее оторву... Ни за что! Отмахивается обеими руками: «Нет, нет, ради бога, я поеду в город к доктору!..» И поехал...— Мари наклоняется и вытирает щеки.— Поехал-таки на другой день к доктору!
Но ее смех резко обрывается, она умолкает, как только с удивлением замечает, какое у муя^а лицо. Оно потемнело под грязной зарослью волос, как-то странно вытянулось, челюсти будто отяжелели, а глаза были уже не карими, а огненно-красными.
Тыну немного постоял молча, потом из его горла вылетел короткий свистящий стон, задушив готовые сорваться слова. Он швырнул на пол ложку, которой снимал сметану, и, пошатываясь, вышел из избы.
В их отношения начало вкрадываться что-то новое, что-то более серьезное. Молодуху не покидало чувство, будто за ней исподтишка следят, подстерегают со всех сторон, пытаются поймать в западню. И настороженный взгляд мужа, который она ловила на себе, не всегда можно было вынести без тревоги, в нем нет-нет да и сверкнет такое, что мысль застывает в мозгу.
В один из сентябрьских вечеров, когда Приллуп, сидя на телеге между кадушками, уже поворачивал лошадь от изгороди на дорогу, из-за ворот вдруг донесся его окрик:
— Мари, поди-ка сюда на минуту!
— Забыл что-нибудь?
— Нет... хочу кое-что сказать,.. Тпр-ру, Яска!
Молодуха не могла в темноте разглядеть его лицо, почувствовала только запах водки: Тыну, став зажиточнее, держал теперь дома водку и сегодня за ужином пропустил рюмку. По звуку его голоса Мари заметила, что он беспокоен.
— Что такое? — Мари оперлась ногой о ступицу колеса.
Тыну помедлил, словно пережидая порыв ветра, и Мари внезапно почувствовала, как его загрубелая рука легла на се голову.
— Тебе, может, опять надо идти... не ходи... не ходи сегодня!
В этих словах звучали и запрет и мольба, а пропасть между ними заполняла безнадежность. Женщина еще не уснула отметить, как Тьтпу натянул вожжи, взмахнул кнутом, и помолка, круто повернув, покатила на дорогу. И, кажется, там, м темноте, послышался кашель, натужный и удушлимый. Потом он замер, только телега грохотала по щебню да из-под колес летели искры.
Мари долго слушала удаляющийся грохот, одну руку держа па затылке под платком, другой слегка подбоченившись. По затем ей вспомнилось что-то другое. Она пальцами юбку на правом боку, чуть приподняла ее и прошлось раза три, подражая даме на высоких каблучках, которую однажды видела в городе: та кокетливо переступала грязную уличную канавку. Канавкой для Мари служила полоса света, падавшая во двор и за ворота о г горящей на окне лампы.
Наконец молодуха, насвистывая, вернулась в дом и, закончив вечерние хлопоты по хозяйству, крепко проспала всю долгую ночь. Когда Тыну уезжал в город, у нее ночи всегда бывали долгие — она прихватывала по часочку и с вечера и с утра. А если иногда и проводила время без сна, то по доброй воле, а не по обязанности...
Неделю спустя к господину фон Кремеру прибыли гости из Сяргвере: «три пингвина» и братец Адальберт. Они приехали, как всегда, лишь на несколько часов; седой, дряхлый кучер даже не выпрягал лошадей из шарабана. Большую часть времени гости провели вне холостяцкой квартиры Ульриха — они совершили вместе с ним прогулку по ближним и дальним окрестностям, дойдя до самого подмызка. Мяэкюльские мужики, редко видевшие в поместье каких-либо других господ, тем более барышень в таких широких шумящих платьях, поднимали головы от работы и провожали приезжих пристальным взглядом. «На них, право, стоит посмотреть»,—говорили многие, не поясняя, впрочем, почему именно. А если кому здороваться с чужими господами, то кланялись им ве«-сетго, приветливо, чуть ли не с улыбкой.
Сяргверский Кремер, внешностью нисколько не походил на своего брата Ульриха. Длинный, тощий, сухопарый, с белой как снег эспаньолкой и глубокими темнеющими впадинами на щеках, он напоминал старого наполеоновского офицера после отступления из Москвы;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58