он держит кадушку, и ого грязные большие пальцы целиком погружены в молоко. Вот он поворачивается и лишь тогда бросает беглый взгляд на длинную тень, появившуюся за окном.
— Здоров! Лийсу, дай-ка мне порожние!
Тыну опирается плечом о наличник окна и пробегает взглядом по двойному ряду кадушек. Его лицо расплывается в заискивающей улыбке.
— Ух ты! Сколько у тебя этого добра! —- Принюхиваясь, он шумно втягивает носом воздух.— А дух-то какой! Прямо в груди спирает.
— Такого добра не мешало бы побольше.
— Идет, значит, товарец?
344
— А то как же! Время летнее — простокваша нарасхват. Да еще из Мяэкюлы!
— Неужто городские так до нее лакомы? Куруский хозяин поднимает глаза и задирает нос. Нос
у него красный, с удивительно острым кончиком; кожа на нем шелушится от загара. Крошечные глазки лазорево поблескивают, как цветочки льна.
— А ты разве не знаешь? Мяэкюльское молоко на весь город славится.
— Да ну?
— На рынке, мил человек, только и слышишь: Мяз-кюлп да Мнакюла! Из Мн:жюлы, мол, густоо, как каша, а у других — иода модой... И перекупщики тоже... Не налипай доверху, Лийсу!
— Такие, видно, коровы у нашего усатого? Хорошее молоко дают?
— Коровы?! Слышишь, старуха? Он думает — короны! — Яан ухмыляется, повернувшись к дверям. Усмешка у него, как всегда, кислая, глаза на широком, плоском лице превращаются в щелки.— Много же ты, братец, понимаешь в нашем деле!
— Ну да, простокваша должна быть в меру кислая, густая, :>то само собой! — поправляется Нриллуп.— Не коровы же ее квасят — молочник квасит!
— То-то и оно.— Яап относит кадочку на полку, вы-чирает рукавом рубахи свой полосатый жилет и, ковыряя в носу, возвращается к ушату.— А все-таки на одном молоко далеко не уедешь, главное — вон те золотые брусочки!
— Стало быть, и масло твое славится?
— Грех пожаловаться. У городских тоже губа не дура. Парыпи своим кухаркам наказывают строго-настрого: покупай только с розочкой! Чтоб на каждом фунте мяэкюль-екан розочка была оттиснута! Оно и сывороткой не отдает, и никакого поганого привкуса в нем нету... Вийу, будешь переливать сметану из большой крынки — посмотри, не уюила ли там мышь: кажись, хвост мелькнул!
Он опить погружает большие пальцы в молоко и идет к полкам. Иго толстый, как у женщины, зад и короткие ляжки облачены в широченные сборчатые штаны. Дома «маслодел» носит постолы.
— Но товару, говоришь, маловато... все-таки еще маловато...-- Тыну обводит сочувственным взглядом ряды кадочек, а через дверь — и крынки со сметаной.
— Ну что ж — пускай усатый побольше коров заведет...
Куруский хозяин не отвечает. Он обнаружил в кадушке, стоящей у самой стены, несколько прусаков, и выуживает пальцами. Дохлых тараканов, облепленных сливками, он, ругаясь под нос, бросает на щербатый глиняный пол.
— Пускай заведет! Легко сказать — пускай заведет. Коров на ярмарке даром не дают! Не самому же покупать да в подарок ему подносить.
— А говорили, он хочет больше косить сена, да и скотины еще прикупить.
— Да-да, мил человек, почему бы не купить! Пусть только кредитная касса денег даст. Та, что у куруского Яана в кармане! — Кисло-сладкая улыбка, которую Яан посыпает через дверь споен хозяйке, раз чуть шире растягивает его синеватые губы, обнажая ряд белых и крепких крестьянских зубов.— Тогда бы можно и новые хлева поставить, и конюшню, и даже господский дом достроить! За чем же дело стало!
Разговор прерывается, потому что за стенкой, в людской, новорожденный младенец Кай, жены пастуха, начинает так отчаянно кричать, точно его терзают раскаленными щипцами, а вскоре к нему из сочувствия присоединяются и двое «предпоследних». В этот вой врывается, словно удар кнута, визгливый женский голос.
Приллуна еще, как сбивают масло, и поздороваться с самой хозяйкой. Он заворачивает за угол, на дорогу, куда выходит окно первой комнаты и откуда удобнее в нее заглянуть. Но окно оказывается закрытым— по-видимому, из-за ныли, так как здесь ходит много народу. Собственно, Приллуиу уже пора идти -— он сегодня возит сено с того покоса, что за садом, и сейчас тратит здесь свое обеденное время,— но уходить не хочется, и он пробирается вдоль кучи хвороста и штабелей торфа обратно к боковому окну.
Плач и крик за стеной постепенно затихают. Тыну опирается локтями о подоконник и думает — что бы такое еще сказать?
— А что, ежели в жаркое время... остается у тебя пара-другая золотых брусочков (название, как видно, понравилось Приллуиу), пара фунтиков с розочкой — что ты тогда делаешь? Масло-то ведь совсем пресное и без воды...
— Покойника хороню.
— Покойника?
— Ну да, хороню, чего ж еще с покойником делать! Мать и дочь, работающие в разных комнатам, начинают
смеяться. Хозяйка появляется на пороге.
— Ты его не слушай, Тыну, это у них, молочников, прибаутка такая. Все, что у них остается, они возьмут, затолкают в бадейки и продадут подешевле, как кухонное масло.
— А, вот оно что! — Теперь и Ириллуп в свой черед рассмеялся.— Столовое масло, стало быть, до тех пор столовое, покуда в ящике лежит. А отправили его в бадейку, глядь —спит кухонное...
острые г Тыну трясутся, рот широко разинут; Яии и помнят, чтобы Ириллуп когда-нибудь весело смеялся.
— Но же не с каждым бывает,— бормочет Яан, лоня первых мух, появившихся над кадушками с теплым молоком.— Кому приходится покойника хоронить? Тем, кто не сумел ело спасти от смерти. Взять хотя бы...— И Яаы перечисляет нескольких молочников из соседних волостей. Мяэкюльский «маслодел» среди них, конечно, не упоминается.
Приллуп наконец справляется с приступом смеха. Когда он, помол чан, продолжает, голос его звучит более вяло:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58