— Хоть голос ее услышал бы... поглядел бы хоть издали...
Приллуп подпирает рукой и другую щеку, Оба молчат. У прилавка горланят два пзвозчика, за столами то тут, то там раздается смех; жирный чад, табачный дым, запах водки и пива густым облаком плавают над головами.
— Забыть не можешь?
— Нет. Словно каким зельем меня опоила.
— Зельем опоила...— повторяет Приллуп и покусывает прядь бороды.
— И во сне и наяву... так и стоит перед тобой... А как подумаешь, что она с портным... с этим портным...— Горящие глаза Маазикаса бегают по сторонам, пальцы все сильнее буравят стол.— Ребеночек умер — вот в чем беда! И надо же было ему умереть! — заканчивает он со вздохом.
— Ребенок... да... был бы ребенок...— Приллуп тихонько кивает головой, взгляд его затерян где-то далеко. Лишь немного погодя он произносит, будто очнувшись:
— Ну что ж, попробуй съезди... работа у тебя есть...
— Работа есть... кой-какая работенка есть... Но только раньше, сделай милость, подпали ты этот дом на углу!
И Приллуп видит, как плечи Маазикаса опускаются, растопыренные руки повисают.
— Хозяйка, пару пива! — требует сапожник несколько минут спустя; он потянулся за стаканом, но стакан пуст, пусты и бутылки.
У Приллупа есть две сигары, одну он дает Маази-касу. Они курят и пьют поданное пиво.
— У меня у самого их целая дюжина по дороге,— бормочет Приллуп, разглядывая наклейку бутылки.— А когда у тебя здесь... все раздавлено...— Он постукивает пальцем по жилетке.
— Раздавлено, говоришь? — оживляясь, спрашивает Маазикас— Чувствуешь?..
Приллуп обхватил щеки ладонями, его глаза блестят, на скулах красные пятна; он продолжает шепотом, перегнувшись через стол:
— Как-то раз прокрался за пей вечером, полночи лежал иод окном... в каждой руке по камню...
Они смотрят друг на друга, и у обоих разом слезы застилают глаза.
Приллуп долго молчит.
— И теперь, когда видишь, что никакого тебе проку от всего этого... когда знаешь, что все это зазря...
— Думаешь, не поправится дело? Приллуп качает головой.
— Откажусь скоро. На дно тащит... И как подумаешь — опять иди куда-то в хибару... еще и в чужую волость... Нищий, хуже чем раньше... Он же может меня за долги по миру пустить...
— Зато ты свою вернешь... свою к себе вернешь!
— Да-а... раньше небось долг заставит заплатить, тогда только... И что я теперь для нее? Мразь, ошметок... ногой отшвырнуть — и все! На моих глазах с одним парнем крутит — смотри, мол, тряпка ты, портянка, а не мужик!
— Но ты же ее к себе вернешь...
— И разве только в хибарке дело, в нищете.,, а насмешки, издевки!.. На всю жизнь... и ей, и мне...
— Забери ее и уезжай подальше! — Глаза Маазикаса сверкают мечтательно.
— Поползет... слушок за тобой поползет... до самой смерти не избавишься...
— Но жена будет с тобой!
— Поди знай, надолго ли... Твоя теперь у портного! Мяэкюла поднимается. Выходя, нечаянно наступает
кому-то на ногу. Плечи его сгорблены. Он долго остается во дворе, а возвратившись, шагает совсем в другую сторону, пока наконец не замечает свою ошибку. Но, не дойдя до стола, поворачивает палево, к прилавку, и что-то заказывает.
— Вроде бы не наелся, да и пиво одно не греет.— Он садится, дрожа от холода.— Гнедого попоной накрыл.
Мальчишка приносит водку, студень и соленые огурцы. Опять пьют молча, глядя друг другу в глаза. И все больше краснеют лица, все больше блестят глаза, а в сердце тихонько поднимает голову надежда и смелость расправляет крылья.
— Буду деньги копить.
— Правильно... правильно...
— Каждый грош... последний раз видишь меня здесь!
— И мне бы так... Ей-ей, начну ездить ночью... дома сел — в городе встал... без ночевок этих...
— Теперъ-то уж по-настоящему... будь уверен! — Узловатые руки сапожника, лежащие на столе, сжимаются в кулаки.
— Протянуть еще малость, подсобрать про черный день... Чтоб не совсем голыми, босыми...
— Увезу ее от портного! — Маазикас грохает кулаками по столу.— Говорю тебе — увезу!
— Сейчас задолжал — платить нечем... Но можно ведь иногда и нарочно... а там будь что будет: что попридержишь, то и твое... Залога-то не давал...— Приллуп теребит бороду, его взгляд блуждает по лицу и груди приятеля.
— Ну да, так и сделай... А я — в Гдов!.. Хозяйка, пару пива!
— Вот кабы она тоже умела... да, кабы умела! Но от Мари этого не дождешься...
—- А может, образумится?
— Нет, нет, из нее такая не получится! Чего-то ей не хватает. Иного дела она просто не может в толк взять, не понимает —и все! Думаешь, как она мне ответила? Нет, говорит, я договор выполняю!.. Что я сам еще смогу, то и будет... только то и будет...
— А я знаешь что сделаю?.. Швырну портного в Чудское озеро!
Уже горят лампы, за окнами темнеет, на стеклах все толще узорная изморозь. Они сидят и пьют, разговорам и планам ни конца пи краю. А когда вваливается буйная ватага новобранцев, и заливается гармошка, и гремит песня,— они делят с рекрутами их горькое веселье, и братаются с париями, и поят их водкой.
Потом начинается пляска.
Сапожник тоже танцует.
Сапожник знает «русского» и пляшет вприсядку.
Но Приллуп решает, что и он умеет плясать русского, и выкаблучивает взапуски с приятелем. С обоих пот катит градом. И трактир сотрясается от хохота. И когда Тыну, споткнувшись, падает, его поднимают с громкими криками «ура».
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Когда молочник из Мяэкюлы пускается в обратный путь и огни города исчезают позади, на дворе уже поздний вечер.
Гнедой озяб и теперь бежит резвой рысью.
А Тыпу тепло, ко сну не клонит, голова ясная, просто па удивление.
Тыну посвистывает и отбивает кнутовищем такт по ящику от масла. Если же кто-нибудь едет впереди или навстречу, он потехи ради кричит:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58