Стало чудиться, будто во всем, что он видит, слышит, осязает, вдыхает, появилось что-то новое, неизведанное. Вначале оно не было пи прекрасным, ни отталкивающим, ни дурным, пи хорошим — оно было лишь невероятно, поразительно новым. Но потом неопределенность сменилась ясностью и неведомое стало сладким, как мед, сладким до горечи.
Во время прогулок Ульрих фон Кремер очень редко сворачивал на поросшую травой дорожку, которая шла вдоль южной стены дома и вела мимо амбара к бобыльским хибаркам, ютившимся на склоне холма Кру-узимяэ: эта дорожка, проходившая между двумя клочками пашни, вскоре терялась в болоте, где вода местами доходила чуть не до колен. Правда, можно было обогнуть лачуги, пройти по тропке, вьющейся между холмом и болотом, и, не замочив ног, вернуться к дому — тогда и прогулка получалась подольше. Но мяэкюльский помещик не любил узких дорожек. И все же однажды после обеда, постояв за амбаром под распускающимися кустами орешника и с удовольствием послушав, как на барском поле пахари понукают волов, господин фон Кремер случайно забрел на круузимяэский выгон. Жуя сухую булку, он дошел до ворот, за которыми круто сбегала вниз сырая, топкая дорожка, послал отсюда приветственный взгляд церковной башне, что виднелась за болотом, и побрел вдоль изгороди, направляясь к ольховой рощице,— там начиналась протоптанная между пашней и покосом тропинка, которая вела обратно на двор имения.
Под этим ольшаником прилепилась одна из бобыль-ских лачужек, черневших кое-где но краям выгона; задней стеной она опиралась па склон холма, так что, если смотреть со стороны господского дома, был виден лишь гребень ее крыши. Господину фон Кремеру, когда он глядел из окон своей спальни, казалось, будто это замерла на меже длинная мохнатая гусеница. И всякий раз ему вспоминался хозяин избушки, тоже мохнатый, мызный бобыль Тыну Приллуп, по фамилии которого теперь называли и хибарку.
Проходя мимо Приллупова двора, щедро залитого весенним солнцем, Кремер невольно повернул голову и остановился: ему бросилось в глаза цветное пятно — красная женская юбка на зеленой траве. Почти в углу двора, около амбара, лежала женщина, освещенная ярким солнцем. Глаза ее были закрыты, рот приоткрыт.
«Вот как! Здесь изволят спать в будний день!» — прежде всего подумал помещик. Внимательно оглядев ее, Кремер убедился, что не знает этой женщины. В гости, может быть, приехала? А, да все равно! И он двинулся дальше. Но прошел всего три шага. Ему словно что-то вспомнилось, что-то заставило его обернуться: надо бы взглянуть еще раз... Почему его потянуло назад, он понял не сразу, поэтому сделал те же три шага обратно и приблизился к изгороди. По дворе и в доме все казалось вымершим. Только лно-три курицы копошились у ворот гумна, да на высокой оорезе, росшей посреди двора, устроили свое шумное сборище воробьи.
Ленивица спала, свернувшись клубочком, как кошка, и откинув голову на левую руку. Господину фон Кремеру был виден профиль и белая шея под загорелым подбородком. Ее лицо, ее приоткрытые губы сохраняли такое выражение, точно она с лукавой усмешкой прислушивалась к чьему-то вкрадчивому шепоту. Господин фон Кремер заметил также, что у нее очень редкие зубы. Но особенно приковали его внимание две складочки, две юные «ниточки» на ее полной шее над дешевыми бусами, и старый барин вдруг вспомнил, что именно эти складочки и вызвали его невинное любопытство. А вообще молодуха была как и все деревенские молодухи; о том, что она молодуха, а не девушка, говорило серебряное обручальное кольцо, блестевшее у нее на правой руке.
Спросить, кто она такая?.. Кремер знал всех взрослых жителей своей маленькой волости, а особенно хорошо — семьи бобылей, вплоть до детей-подростков. А тут вдруг у Приллупа во дворе оказалась неизвестная ему, Кремеру, женщина, да еще в таком явно домашнем виде. Почему же не спросить, кто она такая?
Но господин фон Кремер повернулся, чтобы уйти, точно ему стало жаль будить спящую. Он так и ушел бы, ни о чем не спросив, если бы ие увидел в эту минуту, что у хибарки Приллупа навешена новая дверь. Кремер сделал несколько шагов и остановился, разглядывая эту роскошь. Поставив ногу на нижнюю жердь изгороди и опершись крестцом о свою можжевеловую палку, он осмотрел потемневший домишко, окинул взглядом огород, полоски пашни и решил: «Гм, а ведь Тыну хозяйничает не хуже, чем другие мелкие арендаторы в Мяэкюле... Ну а та, на траве?..» Кремер опять украдкой взглянул на женщину. Потом подумал: куда же девалась Лээпа? У них ведь, кажется, двое или трое детей? В окошке никого не видно... Может быть, это у них нянька такая?.. Его опять потянуло взглянуть на красную юбку там, у амбара... Он заметил, что около изгороди лежат немытые кадушки и бочонки, а огонь под большим котлом совсем погас. Господин Кремер окончательно собрался уходить, по опять вынужден был остановиться: с покоса к хибарке бежали с радостными криками двое ребятишек.
— Мари, Мари, погляди, что мы нашли! Погляди, что мы!
Впереди мальчуган с гнездышком крапивника в руках, за ним вихрастая девочка и, наконец, собачонка, скачущая вокруг детей в исступленном восторге,— точно маленький вихрь закрутился у изгороди, за которой спала женщина. Барина, стоящего поодаль, никто заметил.
«Видно, совсем молодая»,— подумал Кремер, следя, как она поднимает голову, поворачивается, встает. Во всех ее ленивых и медлительных движениях было что-то странно противоречащее ее облику вполне сложившейся женщины, так же как и в ее взгляде и звуке голоса, когда она, склонившись над гнездом крапивника, стала серьезно и строго выговаривать маленькому воришке:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58