по его морде стекали две струйки крови. С глухим ревом отбежал он подальше, к стаду.
Только теперь раздался многоголосый крик, только теперь все увидели, что тот, кого бык поднял на рога и бросил наземь, был не кто иной, как мяэкюльский хозяин, Ульрих фон Кремер лежал на траве с восковым лицом и посиневшими губами. Первыми над ним склонились сестры и брат, и он сказал им почему-то не на родном языке, а по-эстонски:
— Отведите меня домой!
— Ульрих, ты ранен! —- хором возопили три барышни, всплеснув руками. Братец же Адальберт растерянно топтался вокруг них и без конца повторял:
Возможно ли это? (нем.)
Как всегда, по пятам за ним следовал покорно и виновато белый борзой пес, который перед этим, поддавшись плотской слабости, завязал около ворот хлева дружбу с пастуховой сучкой.
— Пошлите за врачом! — попросил раненый уже по-немецки и, приподнявшись, сел без посторонней помощи. Отведя свою руку, которую он держал слева от паха, он у ни дел на пальцах немного крови и уставился на нее широко раскрытыми глазами.
Госпожа Рэзмст и куруская молодуха — она только теперь бросила на землю палку от ушата — собирались уже подпить пострадавшего, но братец Адальберт наконец пришел и себя настолько, что догадался заменить жену управляющего. Со стороны конюшни прибежали кучера, и младший из них, мя;жюльский, поддержал барина, освободив от :>того молодуху. Опираясь на обоих мужчин, Ульрих фон Кремор побрел к дому, не сводя стеклянного взгляда со своих окровавленных пальцев. За ним в безмолвном отчаянии следовали барышни, судорожно держась за руки и до смешного одинаково приоткрыв рты. Шествие замыкала госпожа Р:к>мот — она хотела помочь раненому и в доме, так как* по надеялась на хладнокровие девицы Филлеми-пы; и руке госпожа Гзэмет несла фуражку хозяина, подобранную на земле.
Хозяйка усадьбы Куру возвратилась к своей тележке, нагруженной теперь кадушками, которые она везла в моечную, и вдруг столкнулась с Приллупом: он внезапно вынырнул из-за будки ледника, находившегося неподалеку.
Глаза у Ириллупа пылали, щеки дергались, и в лицо молодухе брызнула горячая слюна, когда он прошипел сквозь -зубы:
— Что этот бугай тебе сделал? Зачем тебе понадобилось его лупить?
— Как?.. Что?..
Тыну покосился на доярок, которые, сбившись в кружок, все еще стояли на месте происшествия и горячо обсуждали случившееся, и шагнул еще ближе к жене, словно хотел что-то добавить. Но потом махнул стиснутым кулаком и проскрежетал, отворачиваясь:
— Проваливай со своими кадушками, стерва!
И зашагал к молочне, ссутулив острые плечи, втянув голову и не оглядываясь назад.
Мари минутку поглядела ему вслед, быстрым привычным движением прошлась рукой у себя под носом и взялась за дышло тележки.
На середине двора ей повстречался Пээтер, спешивший от господского дома к конюшне.
— В город, за доктором! — бросил он, взмахнув рукой.
Этот медлительный парень был смешон в своем старании проявить расторопность, и Мари улыбнулась. Она увидела, как перед конюшней Пээтер споткнулся, и опять улыбнулась.
Возвращаясь с чистыми кадушками, молодуха заметила, что доярки снова взялись за работу, но госпожи Рээмет еще не видно. Оба кучера неуклюже суетились у конюшни, запрягая лошадей в коляску. В молочне Приллуп топил хворостом печь — это нужно было для заквашивания молока: погода стояла прохладная, хотя солнце ярко светило на ясном синем небе.
Они не разговаривали, каждый делал свое дело, пока не принесли ушат.
— Тебе с них причитается хороший подарочек, молодушка,— пошутила госпожа Рээмет.— Если бы не ты, Рыжий их всех бы отделал, и что тогда от барышень осталось бы — бог знает.
— А как рана? — спросила Мари.
— Рана не смертельная, да и калекой он не будет,— ответила госпожа Рээмет,— но бедному быку не жить на свете! Барин, как только лег в постель и рану его перевязали, сказал: «Чтоб я этого быка больше не видел! Отправить его в город, к колбаснику!»
Приллуп снял грифельную доску, висевшую на столбе около полок, и, казалось, изучал заполнявшие ее кривые и угловатые цифры. Для них, правда, были проведены линейки, но цифры, пренебрегая ими, то лезли вверх, то падали вниз. Госпожа Рээмет назвала сегодняшнее количество штофов, и Тьшу записал его мелком, подвешенным на веревочке, па этот раз, по счастливой случайности, па-пав на нужную линейку. Но сама цифра получилась гораздо уродливее остальных, особенно тех, которые были кое-где написаны рукой Мари.
При Яане записи вела госпожа Рээмет.
Затем супруги молча опорожнили ушат, Мари ушла домой — сегодня не надо было сбивать масло,— а Приллуп остался присматривать за печкой. Он принес вдобавок к хворосту еще корзину торфа и время от времени ходил во вторую комнату взглянуть на маленький термометр, прибитый рядом с доской на особой стойке. Иногда он задерживался здесь подольше, обводил взглядом длинные ряды кадочек, заглядывал то в одну, то в другую, передвигал их. Но вот он вдруг прижал ладонь ко лбу, закрыл глаза и попятился, как будто у него закружилась голова от угара. Он отступил к наружной стене, прислонился к ней, и когда открыл глаза, в его взгляде был страх и мучительный вопрос. Его руки протянулись вперед, к полкам, словно он хотел их оттолкнуть от себя...
В течение дня они только два раза виделись за едой — у каждого была своя работа,— но и теперь не обменялись пи словом. Так они и легли вечером спать. Ночью Мари проснулась, хотя спала, как всегда, крепко: ей приснилось, будто с потолка упала балка и давит ей на бедро. Но были рука Тыну. И Мари не скинула ее.
Утром было такое лицо, точно он всю ночь но смыкал глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58