Например: отчего у сестрицы Якобины забродило варенье — оттого ли, что сахару положили мало, или оттого, что его не так хранили; сколько на одного петуха должно приходиться кур, чтобы они исправно неслись; можно ли мыть кошку мылом и горячей водой, так же как собаку. Партий возникает от двух до шести — смотря по тому, появляются в порядке дня новые пункты,— и сражение заканчивается обычно тем, что на поле боя не остается ни одного бойца: спорщики один за другим вскакивают из-за стола и скрываются в своих комнатах. Просидев там некоторое время — от одного часа до двух суток, в зависимости от темперамента, они поодиночке появляются снова, с оливковой ветвью в руках.
Но к таким встряскам сердечный клапан Ульриха фон Кремера давно приспособился. Настолько приспособился, что для него, безусловно, было бы вреднее их лишиться. Ульриху эти маленькие волнения куда приятнее, чем то чувство, которое он испытывает, если больше педели не навещает Сяргвере. Это беспокойное, сверлящее чувство иногда даже вызывает слезы на глазах, особенно по вечерам, когда вокруг становится тихо и темные тени властно подступают к самым окнам. В таких случаях старый барин становится сентиментальным, он даже впадает в глубокую тоску.
Во время своих утренних прогулок господин фон Кре-мер, выйдя за ворота и достигнув развилки дорог около кузницы, выбирает обычно самый длинный путь, ведущий на подмызок. Эта дорога, неровная, ухабистая, как и все дороги в Мяэкюле, усеянная камнями и покрытая глиной, тянется вдоль склона холма через молодые рощицы. Кое-где в просветах между ними открываются на скате холма и в низинах помещичьи гшвы. Потом идет редкий сосняк с песчаной почвой, и, наконец, выходишь к под-мызку. Он стоит на голом пригорке, обращенном одной стороной к торфяному болоту, другой — к деревушке и одиноким хибаркам, разбросанным среди полей и пастбищ.
По дороге господин фон Кремер часто останавливается отдохнуть. Он присаживается на кочку или ложится па траву, вытягивает ноги, помахивает палкой, что-то бормочет, благодушно позевывает и радуется сознанию того, что он живет, что он существует. И не просто существует, а существует как владелец имения Мяэкюла. Как человек, которому все еще принадлежит пекая частичка земной поверхности, у которого под боком находится его собственность, его неоспоримая собственность, и который еще имеет право требовать и приказывать. И его как-никак еще уважают. И он никому не должен подчиняться. И его хлеб зреет, трава растет, коровы доятся. И хозяева-арендаторы платят наличными, а бобыли делают всю нужную работу. И... и-и... оз-зх! Мяэкюльский помещик сладко зевает, и в этом зевке заключается все — и система взглядов, и программа действий.
Часто господин фон Крехмер останавливается и около стада, если оно оказывается в границах его маршрута. Тогда глаза его наполняются отеческим умилением, умиленно двигаются и длинные усы. Ибо вот эти сто сорок коровьих сосков — к сожалению, не больше, да и коровы далеко не лучшей породы,— это главные жизненные артерии, питающие его хозяйство, это основа его барской независимости; картофель остается далеко позади, а зерно играет еще меньшую роль, если вообще его хватает для продажи. И мяэкюльский помещик ласково почесывает между рогами Пеструху, протягивает Краснухе кусок булки и удостаивает пастуха Тоомаса каким-нибудь доверительным вопросом. Тоомаса он не боится. Тоомас не опасен для сердечного клапана. Этот приземистый лупоглазый мужичонка смотрит па хозяина так, будто перед ним сам господь бог, слетевший с небес. Даже шапку не догадается стащить с головы, пока барин не повернется к нему спиной. Ни жалоб, ни просьб у Тоомаса не бывает.
Осмотрев подмызок, то есть подразумеваемые под этим общим названием овипы, каменный сенник и два торфяных сарая (отроения эти более новые, сравнительно исправные, и смотреть па них но так противно), поискав ради забавы земляники или клубники на склоне холма, спугнув в кустах ежика, ужа или ящерицу, господин фон Кремер нижней, луговой дорогой возвращается домой и за обедом радует свою стряпуху отличным аппетитом, замечая разницы между вкусными и невкусными блюдами. Утолив жажду бокалом недорогого портвейна, он засыпает часика па два мирным сном землепашца.
Второй тур, чуть покороче, мяэкюльский помещик совершает во второй половине дпя. Затем следует интереснейший пункт дневной программы: господин фон Кремер наблюдает за доением коров на скотном дворе. После этого бодрящего зрелища, полного жизни и движения,— мелькающие руки, брызжущие молоком соски, пенистые подойники,— Ульрих фон Кремер приходит домой в таком приподнятом настроении, что тотчас же заводит старую музыкальную шкатулку. Затем под ее нежное треньканье он с удовольствием приступает к ужину. Закусывая, он иногда подпевает шкатулке, и это, по критическому замечанию жены управляющего госпожи Рээмет, звучит так, «будто тупой пилой стену пилят и камни лопатой швыряют».
При свете трех свечей (керосиновых ламп он упорно не признает) фон Кремер, зевая, просматривает перед сном несколько столбцов «Рева л мне Цейтунг» и две-три главы из Библии, главным образом из книги премудрости Соломоновой; другой литературы в доме нет. Затем свечи гаснут, гаснет и день, прожитый старым холостяком точно так же, как и вчерашний, как бесконечный ряд других ушедших в прошлое дней.
ГЛАВА ВТОРАЯ
И вот однажды весной, в начале девяностых годов, в его жизнь, выдержанную в таких спокойных тонах, вплелась более яркая полоса. Ему вдруг стало казаться, что он уже не один с самим собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58