— Да, да, хозяюшка, это уж у нас в роду,— так обычно заканчивает Яак каждую свою хвалебную песенку, забывая, однако, пояснить, в чем же проявляются эти семейные черты у него, вынужденного служить Юхану подручным, раздувать мехи и на бумагах подписываться тремя крестами.
Юхан иногда посмеивался, иногда возражал и поправлял Яака, а иногда заливался румянцем под своей сажей, если видел, что молодуха после дядюшкиной болтовни становится серьезной и задумчиво глядит в сторону.
А потом, когда раскаленное железо летело из горна на наковальню и под ударами молотов фыркало, плевалось огнем, но под конец все же покорялось, дядюшка Яак, сияя выпученными серыми глазами, спешил привести остроумное сравнение:
— Да, да, гляди-ка, хозяюшка! Вот так он и молодые сердечки укрощает! Какое б ни было упорное, строптивое — он его и разожжет, и согнет, и что захочет из него выкует! Нет на свете бабьего сердца, которое бы перед этим парнем устояло!
— Уж ты скажешь! — смеялся на это кузнец.— Это же ты сам кувалдой бьешь по железу так, что оно сдается, я только немного помогаю.
— Я? Я бухаю почем зря — силы-то у меня, известно, больше, чем у тебя... Но фасон! Откуда ж этот фасон берется!.. Ты, молодушка, не думай, наш парень не только подковы да зубья для бороны умеет ковать, он тебе и ле-вольверт изготовит в лучшем виде, только закажи! Я тебе говорю!
Но «левольверта» молодуха заказывать не стала, ей было довольно того, что она видит, как молодой кузнец мастерит подковы и зубья для борон. В движениях Юхана было что-то привлекательное, успокаивающее, приятное, что бы там ни получалось под его молотом. Даже от его кожаного фартука исходило нечто, вызывавшее чувство покоя и уверенности, какое испытываешь, глядя на лицо надежного человека. А когда после нескольких ударов кувалды наковальня снова начинала звенеть под его молотом, это звучало как залог верности обещаниям. Мари уходила только тогда, когда являлись мужики с лошадьми или рабочим инвентарем и в кузнице становилось тесно. Но иной раз все же задерживалась — ей хотелось посмотреть, как К)хан, прежде чем подковать лошадь, строгает ей копыто, как летят стружки и показывается свежая роговина.
Возмояшо, у людей, застававших здесь молодуху, что-нибудь и мелькало во взгляде, но языкам они воли не давали, их удерживала какая-то преграда, заключавшаяся в самой личности Мари. Поэтому она уходила спокойно, как и пришла, а если была охота и досуг, смотрела еще, как забивают в копыта гвозди и обрубают их концы — у одной, потом у другой лошади. Отвечая на шутки деревенских балагуров, Мари могла и смеяться, и оставаться серьезной, так как твердо знала: люди, вопреки всему, ищут ее расположения, что бы они между собой ни говорили за ее спиной.
Юхан, ценя тот неподдельный интерес, который молодуха проявляла к его талантам, стал и один захаживать в курускую усадьбу. Приходил с гармонью и без гармони, приходил, когда хозяин бывал дома и когда уезжал в город.
Если Приллупа не было, парень дурачился с ребятишками, возился даже с собакой и кошкой, а с молодухой вел разговоры о всякой всячине, далекой от них самих и всего окружающего. И чем незначительнее был разговор, чем меньше он был связан с их жизнью, тем с большим жаром разглагольствовал Юхап, так что иногда совсем терял нить и окончательно напутывался.
Пылило, если он засиживался допоздна и дети уже ПАЛИ, между ним и Мари вдруг возникало неловкое мол-нише, Наконец гость спрашивал:
— Мне ужо пора уходить? И хозяйка отвечала:
— Да, тебе уже пора уходить.
И Юхаи уходил, но перед этим долго-долго искал свою шайку.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
В тот декабрьский день, когда мяэкюльский помещик (толь участливо расспросил Тыну Приллупа о причинах его хмурого настроения, сам он ощутил в глубине души некоторое болезненное беспокойство. В деле, которое он считал вполне улаженным, теперь, после Приллуповых слез, словно бы обнаружилось нечто такое, что требовало нового решения. И Кремер начал исподволь это решение искать. Сперва он шагал часа два/по комнате из угла в угол, затем отправился на свежий воздух, а когда и там не удалось распутать узелок, то он уже вечером, при свете двух свечей, стал спрашивать совета у Библии.
И Библия ответила. Библия, как всегда, ответила. Немножко полистав ее, Кремер нашел место, написанное прямо для него.
Понять и признать это мог только человек, который решил честно судить самого себя и стремился глубоко вникнуть в суть дела, ибо найденная им история пове^ ствовала о царе Давиде, об Урии Хеттеянине и супруге его Вирсавии; речь шла о притче, рассказанной Давиду пророком Нафаном. По притче этой, некий богач, обладая несметными стадами, поскупился взять у себя овцу или вола, а отнял у бедняка его единственную овечку и велел приготовить из нее трапезу для путника, посетившего его дом.
Чтобы не дать себе ни малейшей поблажки, мяэкюль-ский помещик дважды прочитал главу, где описывалось, как дорога была эта овечка бедному человеку; он прочел о том, как сей муж купил овечку, кормил ее, растил вместе со своими детьми, как она ела с ним от одного куска, п пила из его чаши, и спала у него на груди, и была ему как родная дочь.
Тут господин фон Кремер положил очки на книгу, грузно поднялся из-за стола и снова стал мерить комнату тяжелыми шагами, предаваясь критическому анализу только что прочитанного повествования.
Чтобы тишина в комнатах не "была такой гнетущей, оп завел музыкальную шкатулку; чтобы стало посветлее, зажег свечи в зале, а чтобы помочь плодотворной работе мысли, часто подходил к ночному сюлику, брал из коробочки конфету и клал в рот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58