— Контрахт обещал сразу же выправить, если ты..« если ты сама... И куруская усадьба нам бы досталась.
Мари берет со стола горсть картофельной шелухи и швыряет мужу в лицо. Сказать ей нечего.
Вот с шуткой и покончено. И так и этак — по-всякому.
У Приллупа белки глаз наливаются кровью, взгляд тускнеет. На бороде висит картофельная кожура.
— Ты хотел сегодня ободья набить на бочонок,— говорит Мари и встает из-за стола.
Тыну тоже кончает есть.
— Да, да, сейчас возьмусь...— Он вытирает рот, смахивает кожуру с бороды.— Кто его знает... Надо бы на берег за салакой съездить, что ли... Паша такая твердая да соленая — язык жжет. Да и осталось-то ее на самом донышке...
— Она же сейчас тощая.
— Так-то так, а все — свежая рыба.
Приллуп шлепает к дверям и, дойдя до порога, крепко потягивается. На сердце у него вдруг стало удивительно легко. Из его груди теперь вырывается смех чистый и освежающий, как родниковая вода.
— С ума спятил!.. Сама видишь — он с ума спятил!.. Стоило сердиться из-за старого дурня!
Мари спокойно убирает со стола, спиной к мужу. Золотистая полоска солнечного света падает на ее затылок, волоски чуть колышутся и отливают рыжим.
— А я... вишь, только сегодня... только сегодня тебе сболтнул... так просто, ради смолу... Да чего там! Подумаешь, велика беда! Я ему и в глаза сказал: неужто барин на старости лет... С жиру бесится, черт! — заключает Приллуп и выходит из комнаты.
Бывают минуты, когда от Мари бесполезно ждать ответа.
Но, возясь во дворе, Приллуп слышит через открытое окно каморки беззаботное мурлыканье:
Когда зимой На море лед...
С понедельника начали косьбу на болоте, трава была крепкая, как проволока, кругом только и слышалось вжиканье натачиваемых кос. Приллуп косил во весь мах — руки были почти такие же длинные, как и ноги, да и силой бог не обидел, и работалось весело. Приятно ведь закончить свой урок раньше всех и идти домой, когда солнышко еще жарко припекает спину. Правду говоря, он только в нынешнем году почувствовал, как это хорошо. Недаром смеялись остальные мужики: вот, мол, сразу видно, что у Приллупа до сих пор свадебная рубаха на плечах (женщины на помещичьем болоте не косили, они приводили позже — сгребать сено). И Приллуп тоже смеялся, и хвастался молодой 5кепой, и подтрунивал над Вяй-1СР Юри, у которого баба ужо ссохлась, как сморчок. Прил-лупу капалось, что никогда еще он пе был так доволен своей жизнью.
Но через несколько дней его усердие захромало на обе йоги. Он слишком часто точил косу, слишком часто закуривал трубку и без всякой видимой необходимости устраивал длинные перерывы: просто сидел, уставившись в болотную лужу или ручей и почесывая затылок. А по вечерам так медленно брел с болота наверх, на Круузимяэ, как будто дома его ждала пе Мари, а какая-нибудь сморщенная бабка, вроде Юри ной Крыыт. И наконец настал вечер, когда Приллуп совсем но пошел домой, а, спрятав косу н кустах на склоне холма, стал пробираться по межам и вдоль изгородей туда, где между помещичьим полем и лугами, па полпути к большому барскому пастбищу, лежала усадьба Куру.
Приллуп пе мог бы сказать, что ему, собственно, здесь нужно,— ноги сами несли его сюда. Крадучись, прячась ш кустарником — погода была пасмурная, начались сумерки,— он прошел между курускими покосами и пашней, перелез через каменную ограду на пастбище и там, на пригорке, с которого хорошо был виден двор усадьбы, прилег под кустом барбариса, опершись на локоть. В пальцах он пучок мясистых стеблей ячменя и несколько длинных молены стебельков ржи, сорванных на курускои ниве,
Но усадьбы шли суетливые сборы: хозяйка несла и.» дома мешок с харчами, дочка тащила из амбара дорожный бочоночек для молока, сын-подросток — мешок сена с гумна. Все это уложили на стоявшую у ворот повозку, нагруженную кадушками. В повозку был впряжен рыжий мерин. Разместить поклажу было довольно хлопотно: кроме ящика с маслом и кадушек, много места занимала пара телят; их головы с большими, беспомощно шевелящимися унтами виднелись из соломы над задком повозки. Наконец появился сам Яан, по обыкновению вертя головой. На шее у него красовался белый шарф, на ногах черные сапоги. В руках он держал кнут. Небрежно усевшись на телегу, он бросил через плечо какое-то приказание, и повозка с шумом покатила по каменистой дороге.
Рано утром он будет в городе, и его груз превратится в деньги. Через два-три часа вместо молока, масла и телят появятся хрустящие бумажки и звонкое серебро. И это чудо повторяется три или четыре раза в нецелю. А тем временем дома растет хлеб — и себе и скотине.
Приллуп глядел вслед повозке, грызя ржаной стебелек и растирая в руках ячмень. Пальцы его стали влажными — настолько сочны были острые листики,— и густой запах защекотал ноздри. Поднялся Тыну только тогда, когда повозка проехала через ворота выгона и черная шапка Яапа, покачиваясь, скрылась за поворотом дороги, идущей под уклон.
Дня через два тощая, длинная фигура Приллупа замаячила за открытым окном «молочни». Так называли, собственно, две комнаты, соединенные дверью: в первой сбивали масло, во второй заквашивали молоко. Вот и сейчас жена Яана крутила маслобойку, а сам он опорожнял ушат с еще теплым молоком. Дочка наливала ему штофом молоко в небольшие кадочки, и он расставлял их на широких полках, прибитых вдоль стен в четыре ряда. Жена управляющего и мужики, принесшие ушат, уже ушли.
— День добрый, бог в помощь!
Яан ничуть не торопится ответить на приветствие такой мелкой сошки. Он узнал Приллупа по голосу, поэтому даже головы не поворачивает, а продолжает топтаться у полки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58