.. Я ведь тоже человек...
Барин вскочил со стула с неожиданной для его веса легкостью.
— Что ты, что ты!.. Этого я не могу... никак не могу... я просто не в состоянии...— Брови господина фон Кремера поползли вверх — он действительно испугался.
— Барин нашли бы кого еще...
Но Кремер замахал руками, точно воинственный петух крыльями.
— Нет, нет, это невозможно! Это совершенно невозможно!.. Она играет в.моем доме, как дитя... мне приятно... Столько у иоо ис я них выдумок... она словно для меня создана... а когда пачпот надо мной подтрунивать, смеять-сп любо слушать...
По и... Тыну не договорил, он боролся с какой-то н'рогпМ, которая свела ему руки и ноги и заставляла | , < пко прижимать локти к туловищу.
— Ну, ты... что же тебе... она твоя жена...
— Она для меня больше, чем жена! — вырвалось у Тыну, и ого косматое лицо почти почернело.— Была б она только жопа... клянусь богом! Дочку бы отдал... Хоть и двух дочерей отдал бы...
— Но послушай, голубчик... послушай, голубчик...— Кромер совсем ра.«волновался и начал топтаться на место,— И прикуплю коров... теперь же, весной... несколько коров, несколько хороших коров... Не одну и не две, как в прошлом и позапрошлом году... И цена за штоф... ты же сам знаешь, сколько другие платят за штоф, а если не знаешь, так спроси... Да, да, а теперь запомни, что я тебе скажу: я должен был бы повысить цену, набавить целую копейку, а я не набавляю!
Но молочник безмолвно смотрел в угол. Ноги его, обутые в сапоги с широкими голенищами, подрагивали.
— Ты только пойми — это же куча денег! И за усадьбу платишь меньше, чем полагается, и телят забираешь по-прежнему по два рубля за штуку, и коня кормишь моим сеном!.. Да и много ли я с ней вижусь... Иной раз и не помнишь, когда видел... как молодой месяц!.. Ты все же подумай хорошенько, Тыну!
Он оставил Тыну, чтобы тот «подумал хорошенько», а сам вышел в столовую, без всякой определенной цели. Обойдя два-три раза вокруг большого стола и сдвинув с места несколько стульев — его руки беспокойно искали занятия,— Кремер направился было опять в кабинет, но от самой двери повернул обратно и, повинуясь внезапно мелькнувшей мысли, заспешил к буфету. Там он взял бутылку вина, наполнил до краев высокий пивной стакан и зашагал с ним в кабинет. Морщинки вокруг его глаз, казалось, хранили следы усмешки, пытавшейся быть иронической.
Но посреди кабинета стоял уже не молочник Приллуп, а управляющий Рээмет, с большой счетной книгой под мышкой и толстой пачкой денег в руке.
— А-а! — невольно воскликнул Кремер, проливая вино себе на жилет.
Затем отпил глоток, поставил стакан на стол и занялся с управляющим...
Конец зимы господин Кремер провел в городе, а весной, когда побежали ручьи, снова с радостью поселился в милой его сердцу Мяэкюле. В то время он еще не мог и предполагать, что у его арендатора-молочника дела идут далеко не блестяще. Хотя, по мнению Кремера, Приллуп как торговец значительно уступал Яапу (у того и по глазам видно было, что это за выжига), но все же мяэкюльский помещик считал, что Тыну в общем преуспевает, особенно при тех вольготных условиях, какими он пользовался; ведь большого искусства тут не требовалось. И так думали в Мяэкюле почти все. Правда, Тыну много тратил и не сквалыжничал, как Яан, но это, по-видимому, означало, что он, в отличие от Яана, не спешит обрасти жирком или же что ему перепадает от «другой стороны» добавочная мзда, покрывающая его траты.
Лишь Мари догадывалась, каково истинное положение дел. В течение лета она все больше убеждалась, что подозрения ее справедливы. Хотя бы по одному тому, что Тыну упорно скрывал, как идет его торговля. Да и то, как, он, отправляясь в город, усаживался па повозку, как, вернувшись, бросал вожжи, как в молочпе оглядывал свой товар,— все это достаточно его выдавало. В своих поездках он перестал держаться какого бы то ни было порядка, перестал дорожить временем. Иногда дело доходило до того, что домой он возвращался не после полудня, а только к вечеру или даже поздно ночью.
Однажды, работая в молочне, Мари вдруг остановила стучащую маслобойку, в раздумье поглядела через дверь в другую комнату, где молча возился Тыну, и спросила необычно звонким голосом:
— А стоит ли тебе дальше канителиться с этим молоком?
Приллуп —- он стоял спиной к двери мотнул головой сначала вправо, потом влево, точно искал говорившую в ближних углах. Потом повернулся и уставился на жену. Рот разевался, как у рыбы, вытащенной из воды, и глаза были неподвижны, как у рыбы.
— Неужели... обратно, па Круузимяэ?
— Не хотелось бы, но что ж, если нужно.
— Л кто же тогда...— Тыну отступил за косяк двери, пряча обнаженное тело, и не закончил фразы.
— С долгами — будь что будет,—сказала Мари.— лучше. И мне надоело.
Но другой комнаты послышалось, будто там топнули ногой, и через несколько минут, глухо:
Польше он ничего не сказал. И Мари опять взялась на маслобойку. Лицо ее померкло и застыло...
С того дня Приллуп начал работать, как бы стиснув и сжав кулаки. Он старался всюду поспевать сам, он проделывал всякие опыты, чтобы масло, сметана и простокваша получались как можно лучше, он упорядочил спои поездки и стал меньше пить. На пашне и на покосе трудился за двоих и, если не удавалось справиться и будние» дни, прихватывал воскресные, как когда-то.
Такого напряжения отчасти требовало и неудачное лето, дававшее себя знать и в поле и на рынке. Весна выдалась засушливая, даже на куруских полях всходы местами выгорели, так что пришлось сеять заново, а в самый сенокоса начались затяжные дожди, лившие чуть ли не до осени, с короткими обманчивыми перерывами, которые только дразнили людей, но ничуть им не помогали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58