Со вздохом удовольствия растянулась она на постели.
— Душно, ночью гроза будет. Тыну сидел молча.
— Наша рожь уже созрела. Тыну не шевельнулся.
На постели все стихло, потом послышалось легкое отрывистое посапыванье, а за ним — ровное сонное дыхание молодой здоровой женщины.
Человек, сидевший в праздничном кресле, выронил потухшую трубку — и та соскользнула ему на колени, Очертания его тела все больше расплывались в душном, быстро густеющем сумраке.
На дворе уже громыхало, в окно потянуло запахом земли и воды, и вскоре синие вспышки прорезали непроглядную темноту комнаты.
В их сверкании черные глазницы сидящего казались непомерно огромными.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Ночи становились длиннее, но Тыну Приллупу они не приносили отдыха: спал он плохо. Сон бежал от него, а если и удавалось бедняге заснуть, странные видения не давали покоя. Раньше он спал как бревно, теперь же, по словам Мари, часто бормотал во сне или даже громко разговаривал. Однажды ночью он плакал, как-то в другой раз пытался петь.
Сны он видел всегда такие путаные, что потом ничего не мог припомнить; оставалось только смутное ощущение каких-то мучивших его затруднений, препятствий. А то, что иногда задерживалось в памяти, казалось совсем бессмысленным и быстро забывалось.
Но однажды Тыну приснился сон, который ему запомнился; в нем не было ничего похожего па прежние. Молодой тюлень перелез через спинку кровати в ногах у Тыну, взобрался к нему на грудь и стал пристально смотреть ему в лицо с дружелюбной усмешкой.
-- Чего ты па меня уставился? — спросил Тыну и поладил мордой; кожа была мягкая и бархатистая, как губи у жеребейка. Зверь, наверное, умел, такие у него были глаза.
— Смотрю, что ты за человечишка такой,— ответил, чуть хриплым, но внятным голосом.
-- Чем же я плох?
— Чем плох? — Тюлень смешно изогнул шею.— Тоже мужик называется, с бабой справиться не может!
— Та-ак... что же я, по-твоему, должен делать? -- Побить ее, дорогой братец, побить как следует! Тюлень одной лапой ущипнул Тыну за нос, другой погладил молодуху, добродушно улыбнулся и спрыгнул с кровати.
— Я то? — донеслось издали, из темноты.— Л и просто брожу но белому свету, учу дураков уму-разуму,
Проснувшись, Тыну усмехнулся: морда говорящего звери, его взгляд, все его повадки были точно из потешной сказки; и вместе с тем у Тыну осталось впечатление, будто к нему действительно кто-то приходил.
того гостя Прпллуп не забыл — ни его обличья, ни слов; снова и снова всплывал он в памяти и повторял свой совет. концов его слова перестали казаться шуткой, да и сам потерял свой облик. Тыну начал злобно придираться к жене: теперь он находил совет ночного пришельца разумным, таким разумным, как будто сим его придумал.
Правда, первые попытки не удались. У женщины были слишком ясные глаза. Под их чистым взглядом Тыну испытывал такое ощущение, точно ему затыкают горло. Но против этого Приллуп знал средство. И когда он однажды вечером возвратился домой с пачкой махорки под мышкой побывав около башни, увенчанной петухом, он был хорошо вооружен против этих светлых глаз.
Подходящее начало для разговора сразу нашлось.
Ох, знал бы он, несчастный человек, что ему этакая распустеха достанется! В доме все вверх дном, сметана киснет, куры несутся где попало, ковш весь заплесневел — квасу не напьешься, у мужа и у детей рубахи чистой нету, а хозяйка с девчонками да парнями визжит на качелях! Муж пришел домой голодный — дверь на запоре, иди ищи жену на качелях!
Мари и видит, и по запаху слышит, в чем тут дело, и не говорит ни слова.
Мало ли он, добрый человек, ей поблажек давал, со всем мирился. На дворе мусору выше головы, в хлеву навозу полно — корова, того и гляди, утонет, бочонок с квасом уже бог знает сколько времени свежего солода не виды пал —а он, Тыиу, разве хоть слово сказал!
Тыну отхлебывает квасу из ковша, но тут же все выплевывает на пол: помои, да и только!
Но пусть она не думает!.. Сколько веревочке ни виться, а конец будет, придет конец и его терпенью! И тогда, глядишь, как свистнет эта веревочка, больно свистнет!.. Ну хоть бы в чем другом старалась угодить мужу, хоть была бы сговорчивой, покладистой, раз муж просит и сама жизнь требует! Вот, скажем, это дело с барином. Она не хочет! Почему? Спроси ее! Да ей и сказать нечего. Чистое упрямство, лишь бы мужу наперекор. А убыток ей нипочем!.. Вон в старину помещик над всеми бабами да девками волен был, забирал кого хотел, ни одна и пикнуть не смела. Молодуха и та сперва барину доставалась, а уж после — своему мужу. И выбирать не приходилось — молодой барин или старый, хорош собой или урод. Л наша Мари — куда там! Носом крутит, ей мяэкюльский «фон» не годится, ей, видно, генерала подавай, молодого, красавца писаного!
Тыну останавливается и ждет, но молодуха по-прежнему молчит. На Тыну это действует так, будто его против шерсти гладят.
— Пусть бы она хоть рот раскрыла, выложила бы свои дурости! Тогда, может, раскусил бы ее, добрался бы до корня — что ж она такое на самом деле! Ну, приди и скажи: я, мол, боюсь греха. А какой это, к черту, грех, если муж согласен! Все мы каждый день грешим, попробуй-ка им конец найти, этим грехам! И разве те баре, что мужицких невест себе забирали, были нехристи? Или, может, наш барин — нехристь? Не-ет, все они бога бояхся куда больше, чем наш брат. И поп у них тот же, что у нас. Будь это грех, думаешь, бог и пастор допустили бы такой закон, что барин может хоть сто жен держать?.. Ты со мной не спорь, живо сядешь в лужу со своим бабьим умом!
У Тыну пересохло во рту. Он наконец оказывает честь ковшу с квасом, отпивает большой глоток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58