И еще всякие небесные твари тихонько плыли с юга к пламенеющему зарову: одни — похожие на земных, другие — невиданно причудливые, и, когда приближались к орлу, контуры их загорались. Но постепенно сияние угасало, краски все больше тускнели, и лицо у Тыну стало синее, как у человека, умершего от удушья.
Он по прежнему лежал не шевелясь. По его рукам ползали маленькие черные муравьи: не поглядев, он юг головой к муравьиной кочке. Один муравей пробежал но бороде и губам. Приллуп наконец почувствовал щекотку, отряхнулся и сел. Потом замахал рукой, как бы отгоняя комаров, и вскочил на ноги. На его полосатом лице опять заиграла усмешка.
Но когда он, снова выйдя па дорогу, увидал старика из усадьбы Отоа, ковылявшего впереди со связкой грабельных чоропкон на плече, то догонять его не стал; и когда повстречалась Крыыт, жена Вяйке-Юри, оказалось, что и для нее у Приллупа нет никаких новостей. Он шагал прямо к воротам, настолько погруженный в себя, что прошел на расстоянии сажени от качелей и не заметил, как с ним поздоровалис соседские девчонки.
В воротах встретила Каару, виляя не только хвостом, но . всем задом; она весело скалила белые зубы и фыркала 01 радости. Но и для собаки у хозяина не нашлось ни слова; наградой ей было только то, что Тыну, войдя в ворота, рассеянно уставился на нее.
Вскоре собачонке показалось жутко, что хозяин так долго стоит на одном месте и смотрит на нее вытаращенными глазами, и она предпочла исчезнуть в сумерках, которые тончайшей пепельной пылью опускались над двором, стирая резкие линии и как бы увеличивая все предметы.
Приллуп хотел было войти в избу, но заметил на изгороди рядом с амбаром три серые фигуры и побрел туда. Точно большая ночная птица с двумя птенцами -— по одному под каждым крылом,— на изгороди сидела Мари, прижав к себе Анни и Юку. Все трое смотрели в сторону болота.
— Что за диво вы там увидели? — улыбнулся отец.
— Слушаем, как и Тану люди разговаривают,— шепотом ответила Аппи,— Тише, не мешай!
И правда — чистый прохладны]! воздух был так неподвижен, что долетали голоса с той стороны болота, где на берегу, достигавшем примерно высоты холма Круузимяэ, чернела за полосой кустарника деревня Тану,— долетали с такой поразительной отчетливостью, как будто невидимые спорщики стояли где-то здесь, за ближайшим кустом. Хотя связь между словами часто терялась — временами там словно крышку опускали,— все же иногда доносились то совсем попятные фразы, то отдельные слова, которые в сочетании с предыдущими звучали забавно.
Но странно — никто из сидящих на изгороди не смеялся, у всех троих глаза и рот сохраняли серьезное, напряженное выражение, только дети иногда внимательно взглядывали на мачеху.
Вот прогрохотала невидимая телега, заржала невидимая лошадь, кто-то закашлял, кто-то свистнул, где-то заблеяла овца, залаяла собака... не понять — на земле или в воздухе, во сне или наяву. И когда порой звуки замирали, казалось, что каждый из сидящих слушает свои мысли — свои и чужие.
— Ужин на столе. Мы уже поели,— проговорила Мари, не поворачивая головы.
— А домой разве не пойдете?
— Скоро пойдем.
— Эка невидаль, подумаешь! Можете и в другой раз...
— Уйди, отец, ты нам все портишь! — сказал Юку. Когда они пришли домой, Приллуп уже лежал в постели, но еще не спал. Дети остались в первой комнате и вскоре улеглись. Мари принялась убирать со стола в каморке. «Сказать или нет?» — колебался Тыну.
В комнате все затихло, дверь прикрыли, Мари забралась и постель. «Ну, сейчас скажу!» — подумал Тыну и ужо заранее растянул рот в улыбку.
Но тут ему представилось, как они трое сидят на изгороди и слушают голоса, долетающие из деревни, и смутный страх словно зажал ему рот рукой. Тыну подождал — но спросит ли она сама, что барину было нужно.
Однако Мари не любопытна, он это знает, и ожидание напрасно. Он слышал, как Мари зевает, вздыхает. Потом дол потея тихо —она задремала. Ее теплая касается. И вот уже слышится ровное, сладкое.
И Тыну на всю ночь остается один со своей потешной новостью, о которой можно рассказать всем... Он обдумывает ее со всех сторон, точно перекатывая в мозгу, до самого рассвета.
Утром он встает с определенным решением. Он обо всем скажет, когда выдастся подходящая минута, когда можно будет надеяться, что новость эту примут не только за шутку, а за то, что она есть: если не захотят принять, так за шутку, а если взглянут на дело иначе, так за шутку.
Ведь правда, может быть по-всякому... Нет — так нет, да —так да! Эка важность, если обернется так, а не Но сказать все же надо...
Он пропускает сегодняшний день, который кажется ому неподходящим, и ждет завтрашнего, более благоприятного. Это воскресенье, день отдыха. Человек, когда отдохнет, лучше соображает.
И вот они сидят вдвоем за обедом — дети уже поели и убежали качаться на качелях. Выслушав Мари (молодуха речь об их корове, которая весной еле-еле встала на ноги и сейчас еще не доится — па выгоне один песок глина), Приллуи пропускает бороду сквозь кулак:
— Ну, коли хочешь, чтоб у нас молока было вдоволь, сделай то, чего старый барин добивается... Тогда хоть купайся в молоке да масле.
Мари удивленно поднимает глаза. Приллуп разражается булькающим смехом.
— Ей-ей, чистая правда!.. Ей-богу!.. В пятницу вечером... ты же знаешь... сама передала, что он велел прийти... Ну и начал: он, дескать, человек одинокий... в гости не ездит, с ружьем не балуется... с лошадьми тоже... даже собаки у него нету... Вечера, говорит, длинные, скучные... А вот кабы такое дело... Забрал бы у Яана молоко, отдал бы нам...
Мари серьезна, смотрит чуть в сторону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58