А отправившись вместе с управляющим на дальнюю ярмарку, он и там исподтишка разведывает об этом у крестьян. Вернувшись домой, Тыну настойчиво просит жену: пусть съездит в свой лесной край да разузнает хорошенько, нет ли чего подходящего, она ведь там вроде свой человек. Разве чужаку этак запросто что-нибудь хорошее укажут? Обезголосеешь, спрашиваючи, а тебе и словечка не скажут.
— Не нужно,— отвечает Мари, досадливо хмурясь.-— Иди получи в конторе свой контракт на молоко.
Возникает молчание, но надолго. Рука Приллупа, остановившаяся было с спичкой дюймах в трех от трубки, завершает свой путь,
— Ох, да... почему бы не получить... кабы было что получать! — бормочет он, затягиваясь. Его губы кривятся в мрачной и усталой усмешке.
— Иди смело, он обещал к сегодняшнему дню приготовить.
Молодуха сбивает масло; ее ложка проворно кружит в мпске со сметаной. С потолка падает какая-то черпая соринка, Мари убирает ее ногтем мизинца, и работа снова идет полным ходом.
—- Ты кого это хочешь одурачить, а? — спрашивает Тыну. Его взгляд, скользнув по ничего не говорящему лицу Мари, опускается па миоку со сметаной, но и та ему ничего не говорит. Мари отвечает молчанием.
Тыну стоит и стоит. Наконец у него на левом глазу начинает дрожать веко, углы рта дергаются, мышцы по обеим сторонам шеи судорожно сжимаются, так что даже уши шевелятся. Он хочет опереться коленом о скамейку, но, промахнувшись, валится на колени прямо перед Мари. Трубка со стуком падает на пол.
— Неужели ты... неужели... неужели ты все-таки?..— И кажется, что слова тонут в сиянии, брызнувшем из
— Ну иди, иди!
— Да как же .но?.. Когда же?..
На лицо Мари ложится легкая тень.
— Ладно, Тыну, не мешай мне масло сбивать!
Выходя из дверей, Тыну ступает так, словно на плечи ему взвалили огромный мешок и он старается сохранить равновесие под этой тяжестью.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Час спустя Тыну Прпллуп сидит в каморке за столом и не отрываясь смотрит на лист бумаги, который он держит в дрожащих пальцах. Тыну сидит так уже давно и читает эту бумагу, не понимая ни слова, хотя вообще-то он умеет прочесть по складам написанное от руки. Буквы жирные и четкие, словно выведенные концом палки, но когда он начинает в них вглядываться, все сливается в лилово-пеструю рябь.
Дети входят и выходят. Мари входит и выходит. Бумага всякий раз исчезает под крышкой стола. И как только молодуха отворачивается, муж украдкой впивается в нее взглядом.
Этот взгляд чего-то ищет, ищет, что-то находит и чем больше находит, тем становится жаднее, и неожиданная новизна найденного наполняет его изумлением, Приллуп не может понять, где его глаза были раньше.
Мари выросла, Мари повзрослела — у Тыну снова не трое, а двое ребят.
Мари похорошела, сразу похорошела, словно тайком окунулась в волшебный источник все большей алчностью наливается расширенный взгляд, и все больший блеск, струящийся из невидимого люка, падает на стан и на весь облик Мари, и в жаркой, угарной каморке — под потолком в комнате сушатся ржаные снопы — веет сладким, дурманящим запахом, точно где-то спрятана ветка таволги.
Но в пальцах Тыну дрожит бумага, исписанная лиловыми чернилами. Он снова смотрит на нее, когда остается один. И все вокруг тускнеет. На его коже выступают крупные горошины пота, лицо и шея сплошь покрыты ими, пот каплет с кончика носа, заливает глаза. Глаза Тыну уже не рыже-карие, сейчас они серые, безяшзненные. И несколько капель этого страдальческого пота падает на бумагу.
Когда Мари снова входит, у стола сидит глубоко подавленный человек: пенистый кубок его счастья опрокинут.
— Подумать только — пошла и такое сделала... пошла и сделала!.. Сама... самовольно... тайком, за спиной у мужа. Когда того дома не было... Когда тот и понятия не имел! Не посоветовалась, не поговорила... словно тому и дела нет, словно они не муж и жена!.. Оно конечно, была раньше об этом речь... болтали иной раз между собой... так, просто... скажешь, бывало, в шутку... был вроде такой соблазн, забирало за живое... Но что она пойдет... что она, подлая, и впрямь возьмет и пойдет!..— Тыну хлопает ладонью по бумаге, которую он с презрением бросил на стол.
Но глаз он не поднимает. Свои упреки он обращает к щели в полу, у себя под ногами. Он не видит, но знает: посреди комнаты стоит Марп, рослая, сильная.
— Вот и спроси сам себя: как теперь смотреть друг на друга? Кто я и кто она? Что это за человек, с которым ты на одной постели спишь, за одним столом ешь? Куда ты будешь глаза девать иорсд собой и перед людьми? Как ты будешь с ней рядом в церкви сидеть?
Щель в полу не дает никакого ответа.
— Мужу стыдно, а ей — нет! Все это она могла бы и сама себе сказать, она же не ребенок, она взрослый человек, женщина... Да где там! Пошла и сделала — и все тут! А попробуй за нее взяться — стоит, как стенка, да еще и зубы скалит тебе в лицо!
Это Приллуп сказал наугад; но когда он наконец отводит глаза от щели и смотрит на Мари, оказывается, что он прав: Мари стоит и смеется.
— Но это тебе даром не пройдет, ты не думай! — Тыну поднимается на ноги,— Я требую, чтобы ты ответила!
Хочу в нутро твое заглянуть! Я тебя спрашиваю: зачем ты мне такое сделала?
— Так хотела.
Но судье, допрашивающему обвиняемую, этот ответ ничего не говорит.
— Хотела?.. Конечно, хотела, иначе бы пе пошла. Но я спрашиваю: почему ты хотела?
Обвиняемая, потягиваясь, поднимает руки над головой, и сквозь ее редкие зубы вырывается не то легкий зенок, по то смех. Потом она, отвернувшись от своего судьи, проходит к шкафу и начинает спокойно что-то оттуда до Тыну. Он несколько минут стоит в нерешительности, ннтом разражается бранью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58