— Обирайте сегодня кого угодно, а меня оставьте в покое! — буркнул Приллуп, протирая глаза.
— Поди знай, кто кого обирает. Да тебя и не оберешь, денег куры не клюют!
— Откуда ты знаешь!
— А то как же! Трудитесь оба денно и нощно! Уже слух прошел, что к весне Мяэкюла будет твоей.
— Чепуху гродишь, сам выдумал.
— Почему же чепуху? — подхватил второй мясник.— Кому бог дал покладистую жену, тому, глядишь, даст и хорошее именьице.
Вокруг засмеялись. Приллуп спустил ноги со скамьи.
— Лимбарк, дай этим господам промочить глотку, а то у них шутки больно пресные! Запишешь на меня.
— Ну вот! — похвалили те.— Чем не барин! И сказать умеет по-барски!
Затем они уселись вчетвером за маленький столик у печки: первым мясник, лицо которого походило на кусок сырой говядины, вторым — атлетического сложения мужчина, с головой древнего римлянина — хоть картину с него пиши, потом Приллуп, лохматый, как пудель, а рядом с ним — тощий, все время тихонько посапывающий торговец яйцами, ни дать ни взять деревенский кистер старинного склада. До сих пор он молчал, теперь же сердечно обнял Приллупа за шею и произнес:
— Ничего, дружище! Они семьсот лет наших отцов и дедов угнетали (у говорившего даже голос задрожал), и голодом морили, и пороли, и над их дочерьми глумились! И если теперь один из нас... все равно кто... была бы возможность... теперь, когда мы свободны от этого тяжкого ига... если теперь один из нас может у них кое-что урвать — чем больше, тем лучше... то я- слышите, я! — скажу только одно (он схватил свой стакан): да здравствует этот брат наш — эстонец, да здравствует эта сестра наша — эстонка!
Эту речь поддержали от всего сердца и мясники, они тоже заревели «да здравствует!» и потянулись чокаться с Тыну. А торговец, посапывая, взял руку Приллупа, горячо пожал ее, с братской преданностью заглянул ему в глаза и продолжал задушевно и многозначительно:
— Поклонись от меня своей супруге! Скажи — купец Антон Зидермап велел ей передать: барана нужно стричь... и работа должна быть чистая... понимаешь? Работа должна быть чистая!
Проснувшись утром довольно поздно (разбудил его трактирный слуга), Приллуп увидел, что лежит около печки на трех стульях, ноги свесились на пол, под головой только шапка.
Молочники, ночевавшие в задней комнате, уже уехали, друзья Приллупа давно закончили свои сделки на гумне и перед трактиром; вместе с Тыну выехала на большак только одна задержавшаяся в корчме старуха, везшая чесать шерсть.
Кончилось дело тем, что лавочники стали ворчать, и Приллупу опять пришлось на рынке «хоронить покойника».
— Ишь ты, он сегодня па нас и не смотрит! Загордился, что ли? — говорит кто-то рядом и сует Приллупу
РУКУ
— Л-а, Маазикас! — Приллуп поднимает веки.— Торгуешь, значит, опять... Ничего я не загордился — ночью здорово хлебнул... сейчас на глазах точно трещит,— мрачно усмехается.
Потолковали бы, давно Чин еще, садись! Я как раз собрался ехать.— Приллуп берет вожжи.—Хорошо, что ты подошел, мне надо кое-что купить, побудешь около лошади.
Сапожник Маазикас — он, говоря о себе во множественном числе, имеет в виду и свою корзину, а может быть, и лежащие^* ней непроданные пары туфель — усаживается между кадушками. Его заячья губа растягивается в Лонппдежпо-печалмюп улыбке.
С покупками иекоре покончено, и они едут к предместью, где живет Маазикас; мяэкюльский молочник всегда выезжает из города этой дорогой. На углу последнего переулка дровни останавливаются. Отсюда с полквартала до того дома, где живет сапожник.
Тут Маазикас должен был бы сойти, они уже собираются прощаться, но оба вдруг устремляют взгляд па большой, старый угловой дом, в котором окна нижнего этажа до половины закрыты пунцовыми занавесками.
— Позвал бы к себе, да в комнатенке холодно... разве п\ столько напасешься, дров этих...
— А закусить бы не мешало, горячего... мороз пробирает, ехать далеко...
— И пить вроде хочется...
— Да, и пить хочется.
Они не могут отвести глаз от пунцовых занавесок. И Тыну въезжает во двор.
— На полчасика... -— Ну да, не больше.
Яске подвешивают торбу с овсом. На буфетной стойке приятели видят горячих жареных окуней. В углу длинной комнаты с низким потолком еще свободен один столик, Маазикас сразу замечает это и несет туда свою корзину.
— А может, за стойкой?
— Да нет, посидим маленько...
— Ну, на два слова...
— Это наш старый стол...
Водку, хлеб и рыбу приносят сами, хозяйка подает пиво. Пьют, едят и молчат. Говорят только их глаза: каждый раз, когда рука поднимает стаканы ко рту и снова ставит на стол, взгляды их встречаются, спрашивают и отвечают, все понимая. На первых порах друзьям достаточно и того, что они сидят вместе, вместе едят и пьют.
— Слышал про нее опять,— наконец шепотом начинает сапожник, глаза его загораются.
— Что ж ты слышал? — бормочет Приллуп.
— Говорят, она уже не в Ямбурге, а в Гдове.
— Писал?
— Писал, да что толку — не отвечает.
— Все с тем портным?
— Все с портным! — Шепот Маазикаса звучит как стон.
Приллуп сидит, подперев щеку рукой, и смотрит на рыбьи кости у себя в тарелке.
— Да, что ж поделаешь, ежели ты не хочешь силком... —- Нет, тогда конец! Притащишь на аркане — разве
потом дома удержишь!
— Лучше добром, это верно. Но ты же, кажется, хотел сам...
— Полгода собираюсь, полгода! — с ударением повторяет сапожник, сверля стол большими пальцами; его растопыренные локти судорожно двигаются, словно он пытается взлететь. Никак этих денег не сколотить... не получается, делай что хочешь!
— Да и поможет ли?
— Поможет или нет...— Заячья губа Маазикаса дрожит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58