И когда он беспомощно опустился на первый попавшийся стул, закрыв лицо руками, молодуха уверенным движением схватила с кровати шубку и платок, оделась и ушла. Дети, выбежавшие за ней во двор, с плачем вернулись обратно.
Приллуп сидел неподвижно, с одной мыслью: «Она ударила меня... не покорилась, отпор дала!» Не гнев, не горечь — только гнетущая, парализующая боль была в этом сознании. Опьянение прошло, как только на лицо его обрушился удар,— он сам заметил эту перемену; но голова была, казалось, поражена еще большим бессилием, чем раньше. Он только сознавал, что произошло, и понимал: с этим нолей неполон надо мириться. Но вдруг Приллупу неиомнилсн один незначительный случай. Было это прошлым летом.
Он велит Мари убить моль, которая летает над столом. Мари открывает окно и машет листком бумаги, стараясь иыгпать се на волю.
— Почему ты ее не раздавишь?
— Как же это можно — она такая маленькая, а я такая большая!
И в отупелом мозгу Приллупа словно раскрывается светлая прогалина: раз у нее такие мысли, значит... значит, она все же была права! Только что пережитое предстает перед ним в совсем другом освещении. Обиженный вскакивает с места и бросается вдогонку за своей обидчицей.
— Мари, Мари!.. Не уходи так!
Наверное, он сидел слишком долго — Мари не видно ни во дворе, пи за воротами. По протоптанной в снегу дорожке он бежит через выгон, на пригорок. Темнота уже сгустилась.
— Мари... Мари, ау!
Никто не откликается. И ничего не разглядеть во мгле. Ноги у него подкашиваются — устал и с дороги и от хмельного.
Однако он бредет дальше, упрямо бредет дальше, к Круузимяэ, черпая силы в захватившей его надежде: мо-/ жет быть, вернется? Да, да, может быть, на этот раз вернется!
Но Мари нет. Нигде ни звездочки, ни огонька, беззвучно падает снег, голос теряется в пустоте. Черное мертвое безмолвие поглотило ушедшую.
И вдруг почва ускользает у него из-под ног, он валится боком в какую-то яму, ударившись головой о пень или камень. Чуть оглушенный, он лежит несколько минут ничком на снегу, и снег кажется ему теплым. Он даже вытягивается, точно готовясь тут заснуть; от колен по натруженным мышцам мягко разливается одно желание: так и остаться здесь, пусть заметет снегом.
Тыну все же поднимается — лошадь брошена во дворе, не распряжена. И дом без присмотра. И дети плачут. И завтра — опять работа. Спотыкаясь, ощупью ищет он дорогу сквозь разыгравшуюся метель. От вьюги то и дело перехватывает в груди, ей нипочем похоронить под собой и живую душу.
Приллуп не ужинает, только кормит детей, а сам, укрывшись за дверцей шкафа, выпивает большой стакан водки.
Чтобы спокойно спать ночью. Чтобы заглушить все, что пытается поднять свой голос, все, что жалит сердце.
Но сои не приходит, губы и голова горят от боли, спину обдает холодом. Тыну зовет детей к себе и кровать, вместо мамы,— так будет теплей и уютней. Юку забирается к нему один — Анни не хочет. И отец обнимает его. гладит по голове, потом оба затихают, лежа спиной друг к другу. Раз-другой приглушенно всхлипывает Анни на своей постели — и тишина сливается с непроглядной тьмой. Только вьюга глухо шумит за окном.
— Отец!
— Что?
Оба шепчут еле слышно.
— Она вернется?
— Да, да... завтра вернется!
Тыну чувствует, как его спину обдает теплом: мальчик вздыхает, потихоньку шмыгает носом, потом наконец успокаивается. Засыпает и отец, обхватив руками горячую голову...
А на другой день Мари возвратилась из города, сильная, свежая, румяная, и принялась работать и хлопотать по дому, как будто ничего не случилось, как будто она хотела и здесь выполнить договор. Детям привезла целый ворох чудес, мужу — новый прилив сил. И все снова покатилось по старой колее — из усадьбы в молочню, из молочни в усадьбу.
Но вот растаял снег, пробилась молодая травка, и в кузнице, стоящей как раз па пути между помещичьим двором и хутором Куру, начал работать новый кузнец.
Это был Юхан Кохвет. Он вернулся осенью с солдатской службы, где научился и кузнечному делу, так что смог взять часть работы у деревенского кузнеца из Тапу — тому ее хватало с лихвой. Принес Юхан из казармы еще и другое мастерство — оказался он искусным гармонистом. И так как в его игре звучало русское веселье и русская печаль, веявшие чем-то новым, то парень за зиму прославился на всю округу. И когда молодежь с песнями, с музыкой являлась в Куру и на гармони играл Юхан Кохнет, даже молодая хозяйка слушала его охотно и внимательно.
Любила она также смотреть, как этот гармонист кует железо. Пели у нее выдавался свободный часок, она, подолгу стояла или сидела на закоптелом пороги кузницы, среди черных кусков окалины и ржаной ныли. Тяжело охали мехи, шипел гори, едкий наполнил воздух, и Яак, Юханов молотобоец, без устали расхваливал своего племянника.
!)тот веселый балагур, всего лет на пять старше Юхапа, разыгрывал его наставника и покровителя; он наделял парни всевозможными доблестями, надеясь, что их блеск упадет. Не беда, что его историйки часто повторились; зато в них каждый раз прибавлялась какая-нибудь крупица нового.
— Да, да, молодушка, пусть-ка другой попробует эдак умудриться!
Л это значило: пусть, мол, еще кто-нибудь выучится в солдатчине на кузнеца, «одними глазами выучится», наблюдая, как подковывают в полковой кузнице лошадей из орудийной упряжки. И так быстро дослужится до унтера. И чтобы тебя хотели насильно поставить «анжинером над семью кузницами» — только оставайся на сверхсрочную. И приобрести все те высокие дарования, какие есть у «нашего парня»,— будь то в речи, письме, чтении нот, в пении басом и дискантом и, уж конечно, в игре на трехрядной «арморике».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58