..
— Где-е же мне самому все съесть — детям достанется! — тянет молодуха, подражая Яануг и вертит головой.
— Ты тоже запомнила! Ге-ге-ге! — И Приллуп треплет жену по плечу.— А до чего ловко умеет речь свести вее к тому жег все к одному и тому же! Про что бы с ним «и заговорил — хоть про навозного жука, хоть про петуха на колокольне, хоть про борону — все одно в Яанов кошель носом уткнешься. А коли смекнешь сам к тому разговор повести, он и забудет, какая ты голь перекатная, иной раз и поможет тебе...
Приллуп передвигает трубку в другой угол рта, веко на левом глазу у него подергивается, болзьшие пальцы ног, торчащие из-под одеяла, беспокойно шевелятся. Когда ОБ снова начинает говорить, голос его звучит глухо, утробно.
— Однако ничего тут не скажешь: такое его право. Он не зря болтает, не без причины. А ежели у кого такая причина есть, ничего с ним не сделаешь. Попробуй курице клюв зажать, когда она снесла яйцо и кудахчет... Сидит крыса у себя в норе и смеется над кошкой — что с того? Крыса есть крыса, а кошка есть кошка: кошка сытая, а крыса голодная. Будь и ты кошкой, коль не хочешь быть крысой. А пока не стал кошкой, смейся над ней — да завидуй. Кошка видит твою зависть и ходит перед тобой гоголем, дразнит. Каждому тут хотелось бы куруским Яаном стать и кудахтать таким же манером по кабакам да у церкви. Ну, а ра* не можешь — помалкивай и кланяйся Яану в пояс! Взять \отя бы трактирщиков, что торгуют по дороге от церкви до города: какая им от Яана корысть — ничего он не пьет... спросит бутылку медку или квасу — вот и все... даже трубку не курит, едет, как баба... А стоит ему войти — не знают, где усадить, только и слышишь: Мяэкюла да Мяэкюла! Про постолы, про длинные мужицкие патлы никто уж и не вспоминает.
Мари тем временем наловила на одеяле мух и зажала их в левой ладони. Когда Тыну умолкает, она оборачивается и видит, что его рыже-карие глаза глядят на нее с почти страдальческим выражением. Она бросает ловлю и выпускает своих пленниц на волю.
— Ну и что?
Тыну с минуту молчит. Он почесывает черенком трубки свои косматые щеки, потом бросает трубку в изголовье и проглатывает слюну; кадык его вздрагивает. Теперь кажется, будто и голос его стал косматым, и слова вырываются с трудом, хотя произносит он их со спокойным безразличием.
— Да ничего, что ж тут... Куруский Яап скоро купит себе имение.
— Мин девять молоко, а теперь помещиком станет рынок ездил, а теперь натянет да начнет к карсте раскатывать рост хвастается.
— А хоть бы и хвастался. Всякий бы хвастал, кабы было чем...
— Небось он и денег считать не умеет!
— Смеюсь — как это Яап в карете будет разъезжать. Ох, бедшая его!
— Ты его головушке не печалься, ничего ей не сделается. Лучше смотри, как бы через год-другой не попасть под его карету!
Приллуп ожять а&шйгул руки за голову и постукивает пальцами ног по кровати.
— Может, имени эти не купит, и сам еще толком не знает. А приглянется другая хороших хуторков, все в одном мосте, вот тебе то же поместье. Но пускай он больше языком треплет, а па самом деле хватит у только на два или на один-единственный большой хутор... Так, господи боже мой, разве же ради этого одного не стоило девять-десять лет с молоком таскаться? Сам себе будет барином, жену сделает барыней, а не хватит па карету, так накопит, пальцем о палец не ударивши! Ты говоришь — хвастает... Как знать? А я говорю — не хвастает, он мне сам сказал, только на днях сказал, при жене при своей...
Видать ведь по человеку — как он на тебя смотрит, да и по голосу слыхать. А потом — старый барин тоже говорил... Знаешь, в тот раз... Говорил, что молочня — это, дескать, все одно как сундук с деньгами... и Яан...
Но тут оказывается, что слушать Приллупа некому. Молодуха вдруг взглянула в окно: по двору в одних рубашонках носятся Анни и Юку, за ними с тявканьем скачет собака — они уже все на ногах! Один рывок — и Мари, перемахнув через неутомимого рассказчика, спрыгивает с постели, а еще через миг исчезает из комнаты. И когда Приллуп невольно переводит глаза на окошко в противоположной стене, туда, откуда долетают крики со двора, то он видит, что у колодца, где стоит корыто, идет отчаянная возня: трое в рубашках плескают и брызгают друг на друга водой, а собачонка исступленно мечется вокруг, не зная, чью сторону взять.
Тыну долго лежит неподвижно, на лице его пустота, а слух, словно пытаясь заполнить от у пустоту, машинально ловит мушиное жужжание. Мухи ползают по его волосатой груди, волосатым рукам и ногам, по его бороде, по векам — Тыиу не отгоняет их. Потом он зевает, протяжно, с досадливым взвизгом, точно собака, которую донимают блохи, и, вскинувшись, спускает ноги с постели. Надев штаны, он садится в угол рядом с окном, упирается локтями в колени, обхватывает голову руками и сидит, подавленно уставившись перед собой в пол. А со двора доносятся озорные крики.
И вдруг Приллупу чудится, будто посреди светлой, полной гула и жужжания комнаты стоит Лээна. И будто какая-то жилка в его груди вздрагивает от трепетного отзыва.
Да, Лээна поняла бы, что сейчас надо делать, и сделала бы! Разумная и душевная была женщина.
Но на Лээну ведь никто не заглядывался...
А как она хлопотала с утра до поздней ночи, да и его заставляла трудиться... А что толку, господи!
И тихая грусть ложится на душу Тыну. Вот она стоит, Лээна, худая, костлявая, высохшая, точно трут; вечно она, бывало, суетится, снует, как челнок, а следов ее работы и не видно. Но до чего была она близкой, как разделяла его заботы, как глядела ему в глаза, слушала каждое слово... Неужели не могла она еще пожить, оставила сиротой мужа и дом!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58