Ни Тыну, ни Мари не заметили, с чего это началось. Сперва это было вроде дымки, еле видной и неуловимой. И возникло, конечно, здесь, в родных местах.
Но раз от разу, от случая к случаю, изредка и постепенно, Приллуп начал примечать, как нет-иет да и сверкнет в глазах у земляка насмешливая искорка, как язвительно скривится рот и раздастся фальшивый смешок. И началось все это гораздо раньше, чем были произнесены первые колкие и обидные слова.
Если Приллуп спрашивал жену, не замечает ли и она чего-нибудь, Мари почесывала затылок под платком, в раздумье глядела на очаг и, наконец, позевывая, отвечала — ну да, мол, конечно, этого надо было ожидать, ведь человек — не дух бесплотный. Говорилось это с невозмутимым спокойствием, которому Приллуп мог бы поучиться.
Тыну попытался взять с нее пример, да не смог. Не было внутренней опоры. Он пробовал вертеть головой на манер Яана, но потом забывал об этом, и земляки видели его понурым. Он пробовал храбро смотреть им в лицо, смеясь, балагуря, бахвалясь, но шутки получались пресные, и по спине пробегал колющий, обессиливающий озноб. И в конце концов он вынужден был их угощать, гладить по шерстке льстивыми словами, задабривать, чтобы они не заходили слишком далеко, не заставляли его напрягаться сверх сил, не испытывали постоянно его выдержку. Л выдержка ему понадобилась немалая, когда слушок проник и в придорожные трактиры, и на церковную площадь, проник поразительно быстро, точно молву разнесло божьим ветерком.
И земляки принимали даровые угощения даже с каким-то особенным удовольствием; в усадьбу Куру теперь захаживали целыми ватагами, хотя для молодежи, составлявшей большинство гостей, в доме Приллупа не было подходящих сверстников — парней и девушек. Тайна хозяев дома никого но смущала. Она лишь давала повод для яз-иитольного хихиканья у них за спиной. Что же касается более пожилых гостей, то среди них, несомненно, нашлись бы замужние женщины и женатые мужчины, которые в тайниках души были бы не прочь оказаться на месте Мари и Тыну: хозяевам хутора Куру явно жилось хорошо,— пожалуй, даже слишком хорошо.
А ведь люди могли думать и совсем иначе, Приллуп даже замечал, что кое-кто думает иначе. Но пока они обходились с курускими хозяевами по-приятельски, Тыну казалось, будто он как-то поправил дело, чего-то добился; у него гпиюиилоеь легче па душе, когда они приходили снова, приходили веселой гурьбой, приходили с гармонью и песнями.
Одни ко ВИСКИ его внезапно, за одну зиму, посеребрила седина. В руках появилась дрожь, веки всегда горели, движения, раньше такие медлительные, стали беспокойными, лихорадочно-судорожными. Иногда, перед днями платежа, Мари заставала его за подсчетом денег: пальцы тряслись, он снова и снова смешивал разложенные на столе кучки бумажек и монет и все никак не мог сосчитать выручку.
О том, как идет его торговля, Тыну рассказывал жене очень скупо — ему в этом помогала замкнутость и обособленность Мари. Вообще же он, особенно когда бывал навеселе, пытался перед ней притворяться, будто его надежды вполне оправдались; только рот иногда невольно кривился. Он тщательно следил, чтобы его дом, жена и дети были обеспечены всем, насколько позволял его достаток.
Из города Приллуп стал чаще возвращаться под хмельком. Болтливо-благодушное настроение, в котором всегда бывал подвыпивший Тыну, теперь иногда сменялось злобным раздражением по самому пустому поводу или вовсе без повода. Тогда он начинал браниться, придирался к жене и порой готов был от слов перейти к действию.
Так и случилось однажды в конце зимы. Он приехал в сумерки, и домашние, сидевшие в горнице, этого не заметили. Прибыл Тыну веселым: в раскрытую дверь горницы вдруг покатились поодиночке крупные оранжевые апельсины. Анни и Юку, онемев от восхищения, во все глаза смотрели на яркие шарики, потом наконец опомнились и с визгом бросились их подбирать и ловить на бегу. Сам Тыну показался лишь после того, как последний и§-дюжины апельсин покатился по полу, а в грудь Мари была кинута длинная конфета с золотой бахромой, застрявшая в складках ее платья.
Мари стояла, освещенная лампой, молодая, цветущая, в праздничном наряде и котиковой шапочке, на ее щеках играл румянец легкого возбуждения —она собралась уезжать. Ей вздумалось отправиться вечерним поездом в город; она хотела добраться до станции пешком через замерзшее болото — всей дороги было версты четыре. «Не мог он на несколько минут позже приехать!» Эту мысль выдала тень, скользнувшая по лицу молодухи, когда первый апельсин вкатился в горницу.
Но Тыну увидел это и все понял. Он замер в дверях, с шумом выронив что-то из рук, на заросшем лице погасла улыбка, колени задрожали. Юку, посмотрев ему в глаза, громко вскрикнул. Тыну онемел от злобы, локти его задвигались, словно в поисках опоры,— и вдруг он кинулся на жену, прохрипев:
— Скидывай эти тряпки!
Но тотчас же качнулся назад: сильный удар кулаком обжег ему лицо.
— Ты мразь! Мразь! — изо всей силы крикнула Мари. Такой они еще никогда ее не видели. Она вся как будто выросла, тело ее налилось неукротимой мощью, плечи и грудь дрожали от напряжения, точно она готовилась к прыжку; па белом как мел лице сверкали редкие зубы, обнаженные до самых десен, расширенные глаза горели сухим блеском.
Анни обхватила руками ее колени, Юку вцепился в полы отцовского полушубка. Оба вопили в диком страхе.
— Никуда не пойдешь! — прохрипел Тыну; губы его мгновенно вздулись.
— Договор выполняю! — как-то удивительно звонко крикнула в ответ Мари.
Приллуп поднес руку ко рту, как будто только сейчас ощутил боль, и стал, пошатываясь, отступать, словно лишь теперь понял, как сурово с ним обошлись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58