Анни и Юку поражает также, что у него под глазами появились дряблые мешки и странные синие круги. Дети даже говорят об этом Мари.
У Ириллупа со здоровьем неладно, это правда. Ему бы надо сходить к барину, по он не идет. Сил нет, просто сил нет, ноги не держат. Он ждет,— может быть, прикажут, тогда уж придется как-нибудь поползти. Но приказа из имения не приносят, на сердце по-прежнему лежит гнет, а оттуда, от недостроенного дома на холме, на Тыну веет чем-то таким, чему его затуманенный мозг не может найти названия.
Ко всему этому прибавляется еще противное чувство усталости от бесконечной, каждодневной работы, работы у себя дома и в имении, и усталость перерастает в отвращение, когда подумаешь, что нет тебе спасения от этой работы, что ты навеки проклят и всю жизнь останешься тем, чем был: горемыкой, который бьется как рыба об лед из-за куска хлеба, утопающим, который и тонуть не тонет, и на берег выбраться не может.
Все, что до сих пор составляло смысл и содержание его жизни,— клочок пашни и скотина, рабочий инструмент и кров над головой, все, что было ему дорого, несмотря на свое убожество,— все это теперь тонет в какой-то серой пустоте, покрытое омерзительной тиной презрения. Тыну кажется, будто у него уже ничего нет, будто он и сам ничто. Он и в толк не возьмет, зачем он еще двигает руками и ногами, берется за то или другое дело, почему он и глазами и мыслью еще следит за тем, как идет работа.
Он не всегда замыкается в своем молчании, па лице его не всегда тупое равнодушие. Бывают минуты, когда он вспыхивает внезапным раздражением, бессильной злобой — неизвестно отчего. Тогда он грубо пинает ногой собаку, хоть она ничего ему не сделала, запускает камнем в курицу только за то, что она кудахчет, бьет лошадь, которая исправно выполняет свои обязанности, и нарочно ударяет косой о камень. Он сейчас же раскаивается в этом, но потребность мучить себя, а потом над собой злорадствовать оказывается сильнее.
Его теперь постоянно окружает странный полумрак, даже воздух вокруг кажется чуждым. Тыну ведет беспрерывную скрытую борьбу с каким-то непонятным врагом. Земля уже не уходит у него из-под, ему чудится, будто земли вовсе не существует, будто он ходит, не касаясь ее йогами. И когда он однажды в жаркий день косит свою полоску ячменя, его вдруг жалит мысль, что враг тут, что он прячется у него за спиной; схватить его и поднять высоко над землей, в неведомую пустоту, где, наверно, еще темнее, чем здесь, внизу, в этом светлом сумраке.
Мари косит поодаль. Вдруг о па видит, что муж начинает пятиться, как будто увидев перед собой что-то страшное. Тыну отступает мелкими скользящими шажками, все шире расставляя ноги; его коса, судорожно зажатая в руках, концом лезвия царапает землю. Потом, зашатавшись, он валится навзничь на свой прокос...
— Ушел? — улыбается Приллуп, когда, обрызганный студеной колодезной водой, снова открывает глаза.
— Ушел,— отвечает Мари наугад.
— Ты видела?
— Видела.
Молодуха помогает ему сесть. Тыну озирается удивленно, как бы в раздумье. Наконец узнает окрестные места и снова улыбается, теперь немного смущенно.
— Где моя коса?
— Там.
— Ну, надо опять...— По только с помощью Мари он встает на ноги. Поднимаясь, он таращит глаза от изумления: ему кажется, что сила, поддерживающая его тяжелое тело, неожиданно велика.
— Нет, ты лучше иди ложись в постель, я сама буду косить.
— Э, глупости! Ничего со мной не будет. Вот погоди, возьму косу.
Но Тыну не может ее достать, коса где-то далеко внизу, где-то глубоко-глубоко, а когда он наклоняется, она уходит еще глубже, словно погружается на дно озера. И он, опираясь на плечо жены, бредет в избу и ложится и постель. Мари открывает оба окна п дверь: Тыну жалуется, что в каморке непроглядная темень.
Возвращаясь на поле, молодуха кличет Анни от соседей, из Паюзи Юку пасет на болоте деревенское стадо, сегодня его черед), чтобы девочка побыла около отца — вдруг ему что-нибудь понадобится.
— Он спит,— говорит Аини, придя через некоторое время на поле.—Я поставила ему ковшик с квасом на скамейку около кровати. Ух, как он пил, пока не заснул!
И Анни с детской радостью берется сгребать скошенный ячмень, идя вслед за мачехой.
— Сбегай, погляди, как он там,— приказывает Мари часа через два.
— Я закрыла окна и дверь — он, как поворачивался на бок, весь дрожал,— рассказывает девочка, вернувшись.
Обе работают до захода солнца. Говорят мало, как и полагается при серьезной работе. Анни особенно прониклась убеждением, что так п должен вести себя настоящий работник,
Приллуп еще спит, когда его маленькая семья вечером собирается в каморке. Он лежит на спине, и всем бросается в глаза, какое у него вдруг стало полное и румяное лицо. Его щеки прямо цветут, это видно даже сквозь бори.— Ему, наверно, надо уж очень крепко насолить, чтоб он выгнал людей.
Тыну жалобно усмехается.
— Эх, золотко, что ты по лицу увидишь! Разве не случалось, что людей отсюда прогоняли.
— Не из-за пустяков же.
— Да, но поди угадай, что барин считает пустяком, а что — нет. Имение делает что хочет.
— Свет ведь не клином сошелся. Дойдет до этого, так сыщется и для нас место.
— Может, и попадется где какая лачуга, да что ты с нее возьмешь! Нас четверо едоков, а к весне, наверно, будет пятеро.
— Навряд ли пятеро... Но можно ведь не только землей жить, а и еще чем-нибудь... И в деревне, и в городе.
— Избави бог в батраки идти или в грузчики — это уж самый горький хлеб!
Ничто не помогает. Тыпу понуро опускает голову. Ему жаль потраченных слов.
В своей тревоге Тыну доходит до того, что начинает по воскресеньям у церкви расспрашивать окрестных мужиков — не знают ли где свободного бобыльского двора, хоть ему еще никто и думал отказывать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58