— Глупости! Кто сейчас после этой войны станет из-за часов горевать? Люди радехоньки, что в живых остались, что домой муж, отец или брат воротился. Один ты такой ветрогон и недоумок, а к тому же, оказывается, еще и совестливый! На жену начхал, детей не нажил, вот и нету у тебя забот посерьезней. О чужих часах все печалишься. Что за часы такие? Где они у тебя? Покажи-ка!
— Нету их.
— Как так нету?
— Ну нету. После войны не нашел я этого часовщика.
— Ты еще и часовщика разыскиваешь? Бог ты мой, да из тебя хороший епископ получился бы. Или по крайности проповедник. Мог бы проповедовать правду, справедливость и честность. Про все знаешь, а вот о самом главном понятия не имеешь. Даже несмышленая птаха может найти и устроить гнездо, жаворонок в траве, дятел в дупле, перепелка на земле и овсянка на земле или на кусте. Ласточка людей держится: соорудит себе гнездо под стрехой, а как вылетит из него, вскорости опять туда воротится. Всякая птица своего гнезда держится, куда б ни улетела, а всегда найдет дорогу назад.
—- Так, да не так!
— А как? Разве птаха своего гнезда не узнает? Пускай неведомо куда ее занесет, но спать куда всегда возвращается? Ласточка, хоть по осени и улетает от нас и где-то пропадает всю зиму, весной тоже находит дорогу в родное гнездо. Глянь, а она тут как тут — готова пожелать людям доброго утречка.
— Все это — одни побасенки. А ну как это другая ласточка?
— Какая еще другая? Опять ты мне голову крутишь!
— И не думаю. Просто поясняю. Не все птицы, что у нас не зимуют, назад возвращаются. А если и прилетают, редко когда в родное гнездо. Когда птица ладит гнездо, то все больше о своем потомстве хлопочет. Возьми старых птиц: они садятся в гнездо не для того, чтобы согреться, а чтоб гнездо согреть. Если в гнезде уже нет ни
яичек, ни птенцов, зачем в нем сидеть? Есть и такие птицы, что ночуют просто на дереве. И даже в самые- самые холодные, морозные ночи подчас целыми стаями сидят они на голых ветках; укутаются своими крыльями и взглядывают украдкой на соседа, не замерз ли, не свалился ли с дерева; а может, хотят увериться, не остыла ли начисто в них самих жизнь, могут ли они еще слегка помаргивать, глазком двигать. А поутру не одного находишь под деревом! И глазки у них уже никогда не откроются. Иные птахи не любят больших перелетов; все лето живут, поют, озоруют в поле, а глядя на зиму, стягиваются к людским жилищам, поближе к хлевам, мельницам и амбарам. То-то и попадается на глаза столько воробьев, синичек, жаворонков-подорожников и всяких прочих пташек. А иные подорожники слетаются к дороге и по ней только и бегают; склюнут что-нибудь и опять побегут, а где-то и дольше задерживаются, добегут этак до самой деревни и там, может, спросят какого-нибудь оборванного и оторопелого школяра: «Послушай, мальчик, не проходила ли давеча по этой дороге лошадка?» И, не дождавшись ответа, поспешат дальше. А детям в школе едва ли кто скажет, сколько такой подорожник отмахает за зиму километров. Доскачет он до самого города, и подметальщик, который только что ладился подобрать с дороги на лопату конский навоз, вдруг заколеблется: «Ежели соберу, так, пожалуй, на будущий год тут будет меньше подорожников». Человек мало смыслит в птицах. А много ли он знает о людях? Многие словаки, к примеру, думают, что у каждого чеха дома есть карусель, а чех, в свой черед, поди, думает, что у каждого словака где-нибудь в углу короб с проволокой стоит. Но разве мало в Словакии людей, у которых дома вечно худой горшок? И разве в Чехии да и в Словакии мало детей, что обмирают от восторга при виде карусели? Только кто им сунет в ладошку, хотя бы раз, на храмовый праздник, медяк на карусель? Ведь и я обожал карусель! Всегда ходил смотреть на нее. Медяка у меня не водилось, но я надеялся, что меня позовут хотя бы крутить карусель. Однажды мне йовезло — я был уже, считай, наверху, у самого колеса, да ведь и другие дети туда протискивались! Мы толкались изо всех сил, пытаясь сбросить друг дружку. Вдруг меня кто-то стянул вниз: дескать, шестерых ребят хватит, а я седьмой был, то ли восьмой. Ей-ей, в жизни я на карусели не сидел, даже ни разу колеса не крутил. Но на кару сель я ходил смотреть и поздней, уже совсем взрослым. И когда, бывало, видел, как иные дети долгими часами стояли там, мечтая о медяке или надеясь хотя бы добраться к колесу, покрутить его с полчаса, а потом за эти полчаса одну-две минуты посидеть на карусели, смеяться, визжать и покрикивать другим, не таким везучим ребятишкам, которые уже не первый и не второй день томятся в ожидании, щурясь и разевая рот от зависти, и многие из них будут так ждать не час, не день, не месяц и не год, а может, все двадцать лет, мне становилось их до того жалко, что и глядеть уже было невмочь. Находились и такие чудаки, что начинали злиться на карусель, заявлялись даже вздорить с карусельщиком. И я сказал себе тогда: «Разве это жизнь? Не хочу детей, не хочу жениться, не заведу детей до тех пор, покуда не заработаю столько, чтобы у меня всегда хватало на еду и детям на карусель. Ну а Яноушек, он вот мне что сказал — по-своему, по-чешски: «Да, знаешь ли ты, брат, что такое карусель? Не раз жена лютует и шипит на тебя: «Дурень, ты со своей каруселью совсем спятишь!» Ну и ты скажешь себе: да провались она пропадом, карусель эта! А потом приезжаешь случайно в какую-нибудь деревню и вдруг как ножом по сердцу: проклятье, в воскресенье тут ведь престольный праздник, а у них нет карусели! Что же ребятишки будут делать? Ну и убеждаешь дома жену, что тебе нужно ехать туда, да хоть и не убедишь, а все равно едешь. В другое воскресенье опять где-то престольный праздник, на дворе непогода, и не заработаешь ни гроша, зря только мальчишки дома ждут, что им татенька привезет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38