После смерти матери, да и после йожиной свадьбы, так как оба события почти что совпали, и печаль перемешалась у них с радостью и весельем,— Филка вдоволь наплакалась; обливалась слезами неделю, может, две, а потом успокоилась; сказала себе: поплакала, и будет.
— Мало, что ли, я слез пролила? — оправдывалась она перед людьми. — Не то еще мать в могиле подумает, что я тут без нее вконец растерялась. Мне-то уж и плакать не хочется, от плача совсем уморилась. Гляньте, как ярко светит солнышко!
Выбелила она горницу, а потом взялась обихаживать свой виноград, и, ей-богу, нельзя сказать, что ходила за ним хуже других людей.
Однажды, когда солнышко снова ярко светило и она пропалывала виноградник, а точней обламывала пасынки, ну и там сям кой-чего подвязывала, услыхала она, как поет какой-то птах. Хорошо пел! Словно с ней заговаривал: «Тидлиалиа! Фидлиалиа-а!» Что эти тидли-фидли должны означать? Что за птах такой? Почему не поет он где- нибудь в другом месте? Или, может, у него гнездо тут поблизости?
Филоменка попробовала переложить его пенье на человечью речь, и ей показалось, что птах и вправду для нее поёт, для нее насвистывает, с ней заговаривает: «Тидлиалиа, тидлиалиа! Фидлиа, Фила-а!»
Не иначе как с ней заговаривает. Она прислушалась. А птах никак не отстает от нее: «Фидлиалиа! Это ты, Фила-а?»
Фила рассмеялась:
— Фидлиалиа! Это я, Фила! Экой негодник, тебе чего от меня надобно?
А птах знай свое: «Фидлиалиа! Тидлиалиа! Фидлиалиа! »
Виноградник был о восьми рядах, все они взбегали на угор, подступая к самому лесу. Филоменка шла по рядочку, останавливалась у каждого куста и старательно опалывала его, кое-где отламывала и завиток — тот самый усик, повойный отросточек, который дети, как очёчки иной раз надевают себе на нос и смотрят в них, а то и жуют, потому что они приятно-кисловатого вкуса; кое-где, если требовалось, она и побеги подвязывала, так как взяла с собой вязанку соломы, которую перед тем помочила в ручье и босыми ногами как следует истоптала, чтобы солома стала волглой, гибкой и мягкой, чтобы ловчее ею было подвязывать; по рядочку подошла Фила с соломой к самому лесу, а когда тем часом приспичило ей оправиться, присела под кусток, и вдруг этот птах залился прямо у нее над головой: «Фидлиалиа!»
Ах ты, проказник! Как же ты меня напугал! Никак, подстерегал меня! Где ты? Покажись! Ой, да ведь это иволга! Иволги нечего бояться, иволга-то женского племени.
Иволга словно заманивала ее. Нарочно летала низехонько над землей, трепыхая крыльями, или парила в воздухе и взмывала, но всякий раз с передышками, будто летать как следует еще не умела.
Вот бы поймать ее! Фила побежала за ней и вдруг не налетела на какого-то дяденьку, что в лесу грибы собирал. Чужанин какой-то. На пана не походил. А если б и походил, паны все равно не ходят по грибы. Это теперь все по-другому: иные господа, что в детстве, пока господами не стали, ходили по грибы, по чернику, малину да за хворостом, еще и нынче норовят удрать со службы — в лес их по-прежнему тянет. А другие, как бы прежде ни жили,— в нужде или в достатке,— держатся за свою службу, хотя и брюзжат на нее; привыкли сызмала спину гнуть да и до денег жадны. Попробуйте им втолковать, что мы все теперь господа! Каждый нынешний господин хочет со всеми остальными, даже с самыми большими господами сравняться — да ведь теперь грибами в большие господа не выбьешься! Нынче это уж только развлечение, но когда-то на такое развлечение находилось время лишь у самых маленьких господ. Кто хочет выйти в большие господа, должен уметь той или иной страстишкой и пожертвовать.
Ну а этот господин, скорей господинчик — был-то он такой недоросток, отросточек, хотя и в летах, и выглядел таким неказистым, словно как бы по ошибке вытянулся из жалкого корня,— сам-то себе, должно быть, казался семи пядей во лбу, и глазенки у него так и светились. Не смущало его, что и рот у него светился щербинами. Он осклабился весело и сказал:
— Ей-ей, нынче мне повезло!
Фила слегка испугалась. А скорее сконфузилась, что неслась как полоумная. Еще вообразит, чего доброго, что
у нее винтиков не хватает. Уж лучше поскорее убраться! Но чужак ее удержал:
— Полегче, сударушка! Куда так торопко? Вы уж поосторожней, как бы часом не споткнуться. На пташку-то не заглядывайтесь, она все равно от вас уже упорхнула. Не скажете ли, где бы мне водички напиться?
Фила стояла в растерянности. Сперва толком даже не поняла, о чем он спрашивает. Но скоро опомнилась.
— Там внизу ручей,— сказала с улыбкой. — И родник тоже. Два родника. Да и у меня есть в бутылке, только, должно, уже теплая.
— И теплая сойдет,— поймал он ее на слове. — Коли бутылка имеется, я больше люблю из бутылки.
Звучало это довольно настырно. Не след ей было вообще говорить про бутылку.
— Гляньте, до чего грибы хороши! — Он показывал ей полнехоньку корзинку белых грибов и не переставал щериться. — Такую уйму грибов я уж давно не набирал.
Она похвалила грибы, а потом — поскольку осторожность подсказывала ей, что не гоже оставаться с чужим мужчиной в лесу и пускаться с ним в долгие разговоры,— поторопила его:
— Если хотите, пойдемте! У меня тут недалече виноградник, не могу я долго баклушничать.
По дороге ни с того ни с сего он стал ее «тыкать». Сперва она даже подумала, что это по ошибке. Сама-то она ни разу так не ошиблась. Он даже попрекнул ее:
— Ты чего меня выкаешь? Я же самый обыкновенный Яно. Живу, правда, в городе, но там каждый меня только по имени величает. Яно, и все тут. А ты вроде и руки подать мне не хочешь? Тебя-то как звать?
— Фила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38