У меня только песок.
Впопыхах не могла сразу найти бумагу и не знала, куда насыпать. Но парень подставил карман, и она насыпала. Вспомнил он еще и о соли и тут же, углядев ее, набрал горсть и высыпал в тот же карман.
И снова бежать. Фила поспешила за ним. Малый, заметив в стене калитку, попытался отворить ее.
Фила испугалась, как бы он замок не сломал.
— Постой, я сейчас отопру!
И, тотчас воротившись с ключом, отперла калитку. Парень осторожно высунуся и, увидав, что ему ничего не грозит, метнулся прочь.
Примерно через полчаса во двор вошел немецкий патруль. Сержант и два солдата. Сержант знай только тявкал и чеканил слова. Один из солдат переводил его на ломаный чешский.
— Пан командир гофорит, что пришла раппорт от фаши друсья, что сюда фошла зольдат и что она сдесь скрифайтся.
— Какой солдат? — заудивлялась Фила. — Тут и не было никакого солдата. И никто тут не скрывается.
— Гофорят, он фошла сюда. Утром его задершала наш патруль, но он бешать.
— Никакого солдата тут не было. Вбежал сюда только такой хлопец. Спросил у меня спичек и кусок хлеба. Я дала, что просил, он и побежал прочь. Но это был просто такой паренек. Захотел еще потом маленько сахару, так я и сахару ему насыпала, хотя у самой сахару всего ничего. А он потом в сахар еще и соли насыпал.
— А кде он сейчас? Кута ушла?
— Почем я знаю, где он? Мне сдавалось, что он ужасно торопился.
— В какую сторону побешала?
— А я знаю! Выскочил в калитку, потом малость бежал по дороге, завернул в виноградник, а куда он так торопился, это уж не моя забота. Дала ему то, что просил, а иначе-то он все равно у меня бы все отобрал. Нынче-то по городу ходят всякие люди.
Солдат перемолвился с командиром, потом снова обратился к Филе:
— А почему ви это ему дафал?
— Почему?! Дак он попросил у меня. А у меня у самой мало. Заупрямься я, кто знает, может, он бы меня совсем обобрал. Но это был не солдат, право слово, это просто такой хлопец был. Я-то еще подумала, что это какой полоумный. Был бы в своем уме, не насыпал бы соли в сахар.
— Так, сначит, ви ничего о нем не снайт?
— Чего я могу о нем знать? Как пришел, так и ушел. Чего мне о нем печалиться?
Они опять с минуту переговаривались. Фила уж чуяла, что добром все зто не кончится. Не надо было вообще с ними затевать разговор. Но разве за добро, что сделаешь людям, могут тебя казнить? Ей даже на ум не шло, что она может попасть из-за этого в оборот.
— Пан командир спрашифайт,— продолжал солдат ее допытывать,— замушний ли ви?
— И замужем и не замужем.
— Как это понимайт?
— Я замужем, а мужа у меня нету.
— Остафте фаши шутка.
— А я и не шучу.
— Так кде фаш муш?
— Нету...
— Умер?
— Как бы не так! Ушел от меня.
— Шифой?
— Должно, живой!
— А кде он шифет?
— Откуда мне знать, где он живет. Наверно, где- нибудь в аду горит.
— Ви ничего о нем не снайт?
— Ничего не знаю.
Они снова посовещались. Наконец солдат сказал:
— Ничефо делать, хосяйка, нефосмошно. Ви должен с нами на .
В Ог1зкоттапс1о все повторилось. Те же речи, те же вопросы и ответы. Разница была, пожалуй, лишь в том, что комендант то кричал на нее, то старался выглядеть дружелюбным. А потом просто взъярился. Ее поставили к стенке, но прислониться к ней не позволяли. А комендант словно бы расстреливал ее глазами и непрестанно тявкал.
Солдат переводил:
— Если ви не скасал прафду, пан комендант прикасайт арестовать вас. Мошет прикасайт и расстрелять.
— А за что? — расплакалась она.— Какая моя вина, ежели кто придет ко мне и чего попросит? Я и за мужа не в ответе. Какой прок от него? Ничего-то я о нем не ведаю. Как я вам скажу, где он, коли я его уже несколько лет в глаза не видала?
Коменданту все это наскучило. Он приказал арестовать ее.
Фила думала, что ее посадят в тюрьму, а ее заперли в сарае. Сперва это чуточку даже утешило ее. Деревенского человека сараем не запугаешь. Конечно, тут ему гораздо приятней, чем в настоящей тюрьме. Ей даже немножко смешно: «Вот дурачье, еще кричат на меня, как будто я у кого что украла! Ведь одна я в убытке, никто другой, и меня же за это наказывать?! А под конец еще в сарай заперли! Сарая-то я ничуть не боюсь! Лишь бы не держали тут долго! Глядишь, выкричатся, потом и выпустят...»
Прошел час, другой, третий. Уже давно перевалило за полдень. У Филы стало урчать в животе. Однако по- прежнему никто не приходил. Неужто забыли о ней?
Чтобы напомнить о себе, она начала петь. Сразу же в ответ где-то поблизости взнялись собаки. Видать, пение им не понравилось.
Она умолкла. И собаки вскоре притихли. Потом с минуту она прислушивалась. Казалось, ничего не происходит.
Не оставят же ее ночевать здесь! Этого еще не хватало! Рехнулись они, что ли? Она ведь никому ничего не сделала. Зачем ее тут мытарить? Докуда они собираются ее здесь держать? И еще без обеда и без ужина! Никак, о ней и вправду забыли?
Она снова принялась петь. И собаки тотчас опять забрехали. Пускай себе! Чем больший поднимется шум, тем скорей придет кто-нибудь. Она пела, распе-е-ва-а-ла. А псины эти гавкали и гавкали. Изо всей мочи гавкали!
Вдруг отворилась дверь, в ней возник худущий конопатый паренек и перепуганным, чуть сдавленным голосом выкрикнул:
— КиЫд!1
Она едва не засмеялась. Только до смеху ли, если он навел на нее автомат?
— Миленок ты мой, ты чего в меня целишься? Я же никому ничего не сделала. С утра сижу не емши. Уж и запеть с голодухи нельзя? Чего вы от меня хотите? Чего тут держите? И когда собираетесь выпустить?
Парень, может, и хотел что-то сказать, да, видно, не умел говорить по-словацки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38