Поэтому они такие насупленные и угрюмые. В воинской части есть ученики и студенты, рабочие и трактирные служки, ну а среди тех пожилых и несколько баварских старост, хотя в Баварии староста как-то иначе называется. Правда, иначе! Но им, наверно, хотелось бы лучше оставаться в Баварии и быть там действительно старостами, а ежели и нет, то хотя бы заниматься в поле какой-нибудь достойной работой, а после работы сидеть в пивной, наливаться пивом и ругать настоящих старост. А если мы, чего доброго, и спутали баварских старост с австрияками, что с того? Ведь и в Австрии наверняка должны быть какие-то старосты. Нам, однако, известны лишь те, что находятся здесь. Эти ученики и студенты, рабочие и трактирные служки, баварские и австрийские старосты, землепашцы. Мастера и подмастерья, хотя и кажутся молчаливыми, при надобности, ей-ей, умеют и заворковать. Стоит сказать слово, и вас уже хватают, они ловки в два счета сделать из вас котлету или послать в концентрационный лагерь на работу, а то и прямиком на мыло.
А еще в городе есть «тушители». Нынче надо бы уж говорить «пожарные», но в этом городе всегда были и посейчас есть только «тушители», но даже и эти не тушат, потому что, когда они готовы встретить огонь во всеоружии, ничего нигде не горит, а когда начинает гореть, тогда, как назло, у них обязательно насос портится; покуда приедут на место, пожара как не было, потому что всегда загорается что-либо сухое и вмиг сгорает дотла. А когда что-нибудь горит медленней, тогда опять же их опережают иные ловкачи, которые только за славой и гонятся. А иной раз и приедут вовремя, так там вообще сущие пустяки: просто что-то едва-едва дымится. Тут уж люди сами наперед им говорят: «И чего вы заявились? Там ведь и нет ничего, тлеет кой-какая рухлядишка!» А иногда это просто небольшой костерок. Тогда им и разворачивать кишку незачем. Взять бы лучше этой кишкой да отхлестать костерок. Как-то раз и такое случилось: натянули они кишку, а потом выяснили, что какая-то бабка, уйдя из дому, забыла на плите кастрюлю и сгорела у нее капуста. Ох уж и полили они там от души! Напрудили воды и в кухню и в горницы, в шкафы и под шкафы, даже в перины. По крайней мере, баба век помнить будет! Вот так оно и идет! А зато недостатку в пожарниках нету, двое из них даже спецы по этой части. Молва идет, что именно они-то, эти двое спецов, и портят насос. Знай только чинят его. И что они в нем все время копаются? Попробуйте дать ребенку насос — и в два счета его как не было. А они все равно что дитя малое, знай только пробуют, качают, починяют, а как наконец починят, тогда-то насос и перестает у них накачивать! Но повыставляться они мастера! Выкатят иной раз насос на улицу, двое впрыгнут наверх, несколько в две шеренги маршируют по обеим его сторонам, остальные же заполняют середку и вышагивают за ним, вышагивают даже тогда, когда мотор не заводится, благо, дорога идет под уклон, они смеются, иной раз и перебраниваются. А люди с тротуаров им покрикивают: «Ну что? За дело взялись! И вас уже погнали! На передовую послали? Тушите там хорошенько! Наконец-то и вам будет что потушить!»
А о Яно ни слуху ни духу! Куда он запропастился? Живет ли с Марикой или нашел себе какую другую?
Зачем только Филка замуж выходила? Разве не втолковывала ей мать, что мужчины — народ дрянной. Ясное дело, дрянной! Иные и жен бьют. Мало ли ей подружки жаловались!
Правда, надо сказать, Яно был не из худших, ни разу ее не ударил. Но все равно пустельга! И еще какой! Куда ж он запропастился? Как же Филу угораздило попасться ему на удочку?
Видать, в самом деле все произошло по воле случая. Не побеги она тогда за этой птахой...
Она читала про иволгу, но даже и читать не надо было, она ведь и без того знала, что иволга — перелетная птица. Чехи называют ее «жлува», а немцы РПп&81уо&е1, что означает троицына птица. В Германию, дескать, прилетела она на самый троицын день. В Словакии ее по-разному кличут: одни путают ее с зеленым дроздом, а в других местах называют ее «колюга» или «певунь».
Иволга красивая и на редкость полезная птица. Сколько гусениц она поедает! И даже самых мохнатых, которыми другие птицы гнушаются. Но ее красоте это нисколечко не вредит. В конце-то концов и человеку чего только не приходится иной раз съедать. Будь у иволги разум, пожалуй, и человек вызывал бы у нее отвращение. Кабан или домашняя свинья в какой только грязи или пакости не валяется, а до чего же нам свининка вкусна! Лишь бы денег на нее хватало!
Самец иволги краше, чем самочка. Самец и поет лучше. Но это и к другим птицам относится. Да, пожалуй, и к людям, хотя и не всегда. Человек все-таки не птица!
Самец к тому же еще и продувная бестия! Озорун этакий, он самочку всегда каким-нибудь способом облапошит! Сперва ее заманивает, всяко поет ей, подольщается: «Дивидлио, дивидлио, дидлиодлио!» Ну а потом что? А потом просто-напросто плюнет на нее, оставит ей одни хлопоты!
Однажды, дело было уже в конце войны, вбежал во двор к Филе какой-то малый, вбежать-то вбежал, а там не знал куда и податься. Должно быть, хотел через двор
проскочить, но наткнулся на ограду, а точней — на городскую стену.
Фила как раз стояла во дворе.
— Чего тебе, хлопец? — спросила она.— Кого ищешь? Куда бежишь?
А парень, так и не поздоровавшись, с запинкой пробормотал что-то, а потом спросил у нее спичек.
Фила вошла в дом, он боязливо последовал за ней. Увидев на столе хлеб, попросил кусок. Фила отломила от каравая чуть ли не половину.
Парень меж тем огляделся.
— Видать, небогато живете, — сказал он.— Но не найдется ли у вас и кусочка сахару...
— Кусочка нету.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38