— В бога душу, так вы, стало быть, вот как! Еще надо мной потешаетесь! Плевать мне на ваш город и на ваши тротуары. Сами их песком посыпайте! И на вас плевать! Сами город подметайте.
И он перестал подметать. Правда, потом и пожалел. Не стоило, однако, так кипятиться! Другой-то работы не было. Копать и мотыжить на виноградниках всегда наваливало полно горцев с севера, а среди них встречались истинные великаны — куда уж было Яно угнаться за ними! Виноградарь только и делал, что выбирал работников. И из этих северян всегда десять — двенадцать, что оставались без поденки, рассиживали целыми днями вокруг святого Флориана. А отобранные счастливчики надрывались до седьмого пота. Потому что богатый ВИНОградарь хоть и был дурак дураком, а котелок все же варил у него: приглядит он среди мужиков самого дюжего, сунет ему крону сверх обещанного и шепнет: «Ну-ка, давай, жми!» А потом подходит к другому силачу и так же тишком: «Вот тебе литр вина, никому ни слова, только ты уж давай, поднатужься!» Обделывал он такую штуку с двумя-тремя, и те, ничего' не ведая, лезли из кожи вон, чтоб переплюнуть друг друга; кто послабей, отставал или вовсе отчаливал, а оставшиеся все равно получали меньше, а то и совсем ни гроша, так как из-за страшной усталости до времени уходили с работы.
Мог ли Яно с такими тягаться? Его только и хватало на то, чтоб сходить в лес по грибы либо косулям соли притащить. А то ждать в поле, покуда перепелка или куропатка снесет яички и из этих яичек разбежится- разлетится молодняк да и подрастет немного. Яички и птенцов Яно умел охранять. Вот только заяц кидает своих детенышей уже в марте, иной раз даже в конце февраля, то есть в самые что ни на есть холода; кто может знать, сколько в канун весны зайчат погибает! Но уж тот, что до лета допрыгает, дорогого стоит. Такой зайчишка, выпрыгнувший из холодов, уж может потом позволить себе в лесу и в поле быть разборчивым. Он ест одни лакомства, но, конечно, только до тех пор, пока не угодит в силок. Вы думаете, Яно об этом не знает? Но разве можно Яно за его силок осуждать? Ведь и не всякий человек рождается к лету или хотя бы для теплой, радушной горницы, иного холод обдает уже в колыбели или еще до колыбели, и он, покуда растет, а там уж и старится, все время ворчит и хворями мучится и даже зная, что то или се должно быть таким или этаким, все равно иногда, а то и всегда, поступает немного иначе; разумом он все сознает, а вот сил или, верней, характера у него не хватает на то, чтобы поступать как положено, и временами даже в богатом краю или в теплой горнице ему бывает очень-очень паршиво; в теплой горнице4 и то он постоянно чувствует холод, понимая подчас, что холод этот от него ж и исходит, сам-то он хочет испускать тепло, а вот никак не получается. И совсем ему невдомек, что это потому, что еще в детстве или в молодости на него пахнуло холодом...
Однако Яно не унывает! «Да пропади они пропадом, все эти господа! — говорит он себе. — С голоду я не помру».
И он снова доволен и весел. Случается, и поворчит, но ворчаньем никого не обидит.
Нет-нет да и принесет домой куропатку или фазана, а тогда ему и пошутить охота. Не с куропаткой и даже не с фазаном. С Филой возьмет да пошутит. Но Фила замечает это только на другой день.
— Яно, дурень набитый, отчего ты такой глупый?
— В чем дело? Что стряслось?
— Небось знаешь, что. Башмак у меня полон песку. Почему ты мне песок в башмак сыплешь?
— Я тебе в башмак песок сыплю? Где ты его набрала?
— Где набрала? Нешто это в первый раз? Ты мне его набрал.
— Не выдумывай! Только не выдумывай! Эге, мне уже ясно! Знаешь, откуда этот песок может быть? Наверняка С твоего виноградника. Ей-богу, только там ты могла его набрать!
— Экой негодник, коли не прекратишь, я убегу от тебя! А виноградник лучше не поминай! Это ты его по ветру пустил.
— Как по ветру? Он же в своей семье остался. Шурин доволен, невестка притихла, ну скажи, что у них есть? Заботы да детей куча. У них только дети кричат.
— И у нас могли бы кричать.
— Навряд ли.
— Навряд ли! Дурачина, а зачем же мы поженились?
— Думаешь, ради детей? Сперва, может, и да. А теперь дудки, кукиш с маслом! Не позволю себе детей иметь! Ты, видать, газет не читаешь, ясное дело, не читаешь. Увидишь, скоро опять будет война. Прохвосты уже чужих детей поджидают. Вот что они у меня получат! Кучу дерьма получат!
А как-то раз он положил ей в один и в другой башмак по камешку. И Фила, найдя камешки, опять на него напустилась.
— Послушай, Яно, тебя это все еще забавляет?
— Что меня забавляет? Что может меня забавлять?
— Ты чего сунул мне в башмак камушек?
— Что ты опять выдумала? Сдурела, что ли? Может, другой кто. Скорей всего какой-нибудь ребенок. Наверняка он.
— Какой ребенок? Ведь у нас нету детей.
— Чужой ребенок. Какой-нибудь озорник. Видать, и малолетки к войне готовятся. Кто-нибудь стрельнул из рогатки, да в открытое окно прямехонько в твой башмак и влетело.
— Ведь у меня два камушка.
— Ну, а что тут удивительного? Он мог двумя камушками выстрелить. Натянул рогатку и раз, прямо в окно. Один камушек попал в один башмак, другой — в другой. Чему удивляться? Я ведь тебе уже вчера говорил, что люди к войне готовятся.
И Яно действительно не ошибался. Вдруг разнесся слух, что правительство объявило мобилизацию \ Об этом пишут в газетах, говорят по радио, оповещают городские, а по селам и сельские глашатаи.
Народ испуганно мечется, женщины причитают: «Господи боже мой, опять война?»
А может, нет, во всяком случае — не у нас; мобилизация — это ведь только серьезнейшая проверка боевой готовности, но, как объявят ее, враз душа в пятки уходит — она ведь никогда не предвещает ничего доброго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38