Уж лучше б ты и вовсе не показывался.
— Ладно тебе, Филка! И чего ты так вредничаешь? Так-то ты меня привечаешь? Уж и навестить, спросить тебя ни о чем нельзя!
— А вот и нельзя! Почему не остался там, где жил доселе? Думаешь, ты мне нужен? А для чего? Тыщу раз я уже во всем раскаялась. И не совестно тебе, Янко? Взял да и приперся! Глаза б мои на тебя не глядели. Господи, если ты здесь останешься, думаешь, не знаю, что со мной будет?
— Ну и что с тобой будет? Чего испугалась? Я, может, рад-радехонек, что живу на свете и что войны уже нет, а ты, хотя тебе и сказать ничего не успел, Кидаешься на меня, нос воротишь, будто злишься, что над моей головой еще трава не растет.
— Уж лучше бы росла, уж лучше бы над тобой, поганцем, зеленела. Сколько беспокойства и мытарства мне причинил. А все попусту. Меня тут все травили, то и дело доискивались тебя какие-то черти-дьяволы: жандармы, гардисты, следом опять же солдаты, я только и знала, что от страха дрожала. Дала как-то раз одному хлопцу кусок
хлеба и спичек, так чуть было жизни не лишилась за это. Пришли немецкие солдаты, сперва про паренька спросили, а потом про тебя, где ты да что ты, почему не дома, а мне чего было говорить им?
— Мне уж люди рассказывали. Могла б чего и наплести.
— Наплести?! А что? Да и какой с немцами разговор? Гнали меня через весь город, будто я обокрала кого, не то еще похуже чего учинила. Облаяли меня двое, потом четверо, шестеро, заперли в сарай, ровно какую курицу, паршивую квочку без цыплят. Будто сама всех цыплят передавила, и меня только что чикнуть оставалось.
— Неужто и впрямь так худо было? — спросил Яно.— Били тебя?
— Не били. Но захоти они...
— А за что в общем-то?
— За кусок хлеба да за несколько спичек. И еще за горсть подслащенной соли, за горсть сахару соленого. Потому что этот хлопец сахар с солью смешал.
— Стало быть, не били. Вот видишь! А меня, Филка, били! Так били, что чуть до смерти не забили. Молотили по голове, по губам, промеж ног пинали, по пальцам топали, а когда ключицу и ребра переломали, плюнули на меня и кинули подыхать.
— Да ты в своем уме, Яно?
— Вот-вот, чуть было не лишился ума-то. Вместо завтрака наелся зуботычин! Вот, гляди! — Яно широко раскрыл рот, рассмеялся, точно помешанный.— Где мои зубы?
— Да как же это? Возможно ли? И кто тебя так? Никак, они, немцы? Боже мой, и за что?
— За муку.
— За муку? За какую? Украл ты, что ли? Боже правый, зачем же ты воровал?
— Не воровал я. Носил только.
— Куда носил?
— В горы.
— В горы? Господи, тебя все еще к этому тянет? Куда в горы? Вечно ты что-то куда-то носишь. А что ты носил? Наверно, соль и сено. При чем тут мука?
— И соль носил, но только два раза. Чаще картошку, фасоль, хлеб либо муку. Случалось, и мясо. Но схватили меня, когда я муку нес.
— Значит, людям нес. Выходит, ты партизан был.
Ружье имел. Видишь, Яно, до чего тебя ружье довело!
— Нет, партизаном я не был, и ружья у меня не было. Я только харч носил.
— И за это тебя так мордовали? Ты ведь завсегда что-то носил, завсегда носишь, с малолетства сено и соль в лес носил, почему ты не сказал немцам про это?
— Сказал. Однако в тот раз я муку нес.
— Мука-то для хлеба.
— Думаешь, им это неизвестно? Только в войну иными мерками все меряется, и судят обо всем иначе. И с хлебушком по-другому обходятся. Нежданно-негаданно за ломоть хлеба, за муку, а то и за щепоть соли, за кусочек сахару или за спичку хватают, сворачивают шею, зубы выбивают, ребра ломают, пальцы сапогами топчут. Бьют в зубы, в живот, промеж ног да еще орут на тебя: подохни, свинья, подохни вместе со своим вшивым, вонючим хлебом! Да еще орут на тебя по-словацки, хорошим словацким языком матерят! И спросить нельзя, чей этот сапог был. Кого спросишь? Иной раз диву даешься, где только не доведется встретить словака! Право слово, и в немецкой форме попадались. Вдруг понимаешь, что это тебя земляк пинает, что и словак горазд тебе зубы выбить, особливо если на ноге у него добротный немецкий башмак или сапог. А ежели не сапогом, так прибьет тебя крпцом а на худой конец даже шлепанцем. Бывают и такие словаки! А попробуй кому-нибудь об этом сказать! В книжках про это не пишут. По книжкам мы все голубки, народ набожный, среди нас изрядно поэтов, певцов. Кто знает, может, и тот, кто помогал немцам зубы мне крошить, кости ломать, скинул теперь форму и уж, поди, для других, не таких пройдошливых, как он, молитвочку творит или стишки кропает.
— Яно, да как же ты вырвался из ада этого?
— Убежал я.
— Убежал? Как?
— Сам не знаю. Чудом, должно. Пришли они за мной в погреб, ну, думаю, то ли хлопнут меня, то ли куда в лагерь пошлют, а они вдруг спрашивают, работал ли я когда каменщиком. Я сказал, что работал. Вывели меня тогда на свет божий и указали на невысокую, местами попорченную кирпичную оградку, которую я, дескать, должен поправить. Два дня я трудился, кормили меня малость получше, а я то радовался, то совсем впадал в тоску, потому что с этой оградки видны были сады, и я с дорогой душой махнул бы через них! Но уж больно слаб был, спина жутко болела, в груди кололо, аж дух захватывало. А этот сад все не выходил у меня из головы. И я не раз говорил себе: господи, стало бы мне немного получше, подстерег бы я, может, минуту, когда караульный не так пялится на меня, спрыгнул бы с ограды и айда мимо яблонек и слив! Даже если стрелять по мне будут, и то, глядишь, не попадут, убережет меня сад — спрячусь в нем, авось не найдут. Ну а на третий день караульный и в самом деле вроде перестал меня так уж доглядывать. Соскочил я это с ограды и бежать из последних сил. Хоть душа вон, а беги! Караульный не сразу заметил, что я в бега ударился, когда он начал стрелять, оставалось мне лишь пару шагов до стога сена — в нем я и спрятался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38