Мне все одно. Завтра меня уже тут не будет. Завтра сматываю удочки. Потому что послезавтра мне уже на работу.
Платье пришлось ей в самую пору. Сердило ее лишь то, что оно от Марики. Однако и с этим она быстро смирилась: «Стану носить его, когда Яно дома не будет. А он-то теперь невесть когда пожалует! Работу вряд ли нашел. Этот соврет — не дорого возьмет! И сейчас, должно, набрехал. Скорей всего, таскаются с этой Марикой туда- сюда, весь край небось прочешут. Пока Яно домой заявится, платье, глядишь, и изорвется».
Немного спустя Фила поостыла и уж особенно не злилась на Марику. Наверняка она потаскушка, порядочная женщина с чужим мужиком разве стала бы связываться? Однако ж носить ее платье и чихвостить ее?.. Черт с ней! Плевать на нее! На обоих! Леший обоих их унеси!
Вскорости он прислал денег. Немного, но все равно она порадовалась. Иной раз порадует человека и кронка, особливо если придет в самую пору. Пускай Яно не ахти какой, но все же за долгие годы он выказал себя перед Филой и с хорошей стороны.
А потом прислал посылку, а после еще и еще. Круглым счетом их было пять или даже шесть. Но во всех были одни пустяковины. В одной пряники, в другой пакетик кофе в зернах, две поломанные граммофонные пластинки, коробочка английских булавок, апельсин и кусок пахучего мыла, даже мешочек глиняных шариков, с какими дети играют. Она отнесла их братниным ребятишкам. Да и во всех прочих посылках тоже одни безделки, правда, в каждой и кулечек муки. Фила сперва думала, что это мука с тех самых мельниц, но он ей потом написал, что это не так, что все, дескать, а значит, и мука, от Марики. Фила злорадно засмеялась: «Знать, уже взялся за дело. Уже и ее мало-помалу обирает! Так ей и надо! Зачем его заманила?»
И вдруг посылки перестали от него приходить. Не получала она и писем, зря только ждала их. Когда молчание слишком затянулось, сама попробовала ему написать. Однако две недели спустя письмо вернулось назад. Почта сообщала, что адресат в означенном месте не проживает, хотя на конверте значился тот самый адрес, который Яно указывал в письме и на посылках.
А потом то и дело Фила попадала в какие-то передряги. Сперва пришел жандарм и спросил: Фила, где муж у тебя?
— Разве я знаю, где он?
— Как так не знаешь? Кому ж тогда о нем знать? Давненько его тут не видать.
— Я о нем ничего не знаю. Нечего было вам тут его дергать. Лучше бы приличную работу дали. А вы у него еще и ружье отняли. Позволь вы ему здесь ходить на охоту, он бы и за зверьми, и за угодьями присматривал. Ничего больше ему и не нужно было. Велика ли беда* если иной раз он и поймает зайца или фазана? Разве мало в округе фазанов? Когда надо было в лес зверям соль отнести, кто ее всегда носил? Что ни год он на закорках соль в лес волочил и кормить ходил, когда сугробы наметало. Когда стояли лютые морозы, господа в тепле рассиживали, а он одним-один все кормушки обегал, а потом только докладывал господам, что все в порядке. Зимой-то он подходил даже к косулям, и они из его руки ели.
Попусту зверье никогда не обижал, хоть и городской был человек, а со зверушками в ладу жил. Ну и было бы у него ружье, он что, по-вашему, перестрелял бы тут все? Зверь своего человека чует, запоминает, кто в лес соли или сена принес. Неужто такой человек не заслуживает зайца или куропаточки? И загонщик был хоть куда! Ни одна охота без него не обходилась. Господа всегда шли на охоту с ружьями, а он, хоть целый год об угодьях заботился, ходил без ружья и знай прислуживал тем, кто по большей части петушка от курочки отличить не может. Трудно вам было дать ему разрешение на охоту? Еще жандармов на него наслали! И вы, негодники, враз побежали: чтоб, дескать, не украл, не браконьерствовал. Сами-то вы воровали и меня обокрали. Потому как его ружье было на мои деньги куплено, за мое имущество.
— Ну будет! — зло отрезал жандарм.— Не для того я пришел, чтобы нотации выслушивать. Где Яно?
— Ищи ветра в поле!
Несколько лет она ничего не знала о Яно. Нет-нет да и заглядывал к ней жандарм и спрашивал о нем, но что она могла ответить? Повторяла то же самое, что сказала ему в первый раз, когда он только начал разыскивать Яно. А однажды даже раскричалась на жандарма:
— Поди прочь, лоботряс! Проваливай отсюда и уж боле на глаза не попадайся! Чего повадился меня допекать? Нешто я его из дому выгнала? Сам ушел. Может, вы-то его и выгнали. Катись отсюда и больше не лезь ко мне!
А дня через два пришли к ней двое гардистов и давай опять выпытывать:
— Где муж?
Она выставила зад и сказала:
— Вот вам! И чего вы, нечисть черная, человеку покоя не даете!
И вмиг, вбежав в горницу, замкнула дверь.
— Ну-ну! — пригрозил один из них.— Веди себя прилично! Не то не ровен час поплатишься за свои слова!
Они подергали дверь, потом ушли.
В городе становилось все оживленнее. Запестрели новые формы: жандармы, гардисты, гитлерюгенд, словацкие солдаты, а потом и немецкие. Глинковская молодежь волчата, орлы, юнаки. Только у волчат, словацких орлов и словацких юнаков, у них лишь шапки были по форме — на все остальное, видать, не хватило. Было здесь, впрочем, и много парней из протектората, говорили, что это чешские студенты; хаживали они изо дня в день под немецкую песенку окопы рыть — рыли и в дождь и в снег, и когда полевая кухня привозила им на обед вареную кормовую свеклу, бедняги никак не могли ею насытиться. А вечером, частенько вымокшие до нитки, усталые и загвазданные, снова маршировали по городу с той же — ни в коем разе не с чешской, а все лишь с немецкой песенкой.
У гитлерюгенда были и барабаны и дудки. Когда они маршировали по городу, все гремело, звенело, и стекла в окнах, в витринах маленьких магазинов и лавчонок так и дребезжали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38