Бедный горе мыкал, а богатый скряжничал. На мошне спал, а приличную кровать не покупал. Стало быть, не велика разница.
— А все ж таки она была.
— Была? А в чем? Разве в том, что у одного мошна, а у другого ни шиша.
— У меня мошны не было. А у кого была, тот и ходил тут задрав нос.
— Дурень, а кто ж тебе мешал его задирать! Возьми да сейчас попробуй!
— Плевать мне на них, на этих выпивох. Конечно, я и сам выпить не дурак, что говорить! С малых лет к вину приучался. Скажи, что у тебя дома было на завтрак, когда ты еще девчонкой бегала?
— Когда что. Кофе, молоко, иной раз и вино.
— И у меня вино. На молоко редко хватало. Заместо завтрака получал я сто — двести грамм горячительного.
— Что ж, так повсюду было.
— Дудки! Только в нашем краю. А в школе нам толковали, что молоко полезней вина.
— А разве нет?
— Ясное дело, полезней. Ты теперь точно учительница говоришь, Да молока-то не было. На молоко не хватало. Я сызмала уважал учителей, но иной раз мне казалось, что кой у кого вместо мозгов одна оболочка, вроде пенки. Не иначе как от того самого молока. Стоило власти хоть чуть- чуть обновиться, менялся и инспектор, а не менялся, так прежний, какой-нибудь старый хрен или хрыч, мотался по всем школам: ах, коллеги мои, учителя и учительницы, у нас новая программа, суть и оболочка новые! Пан инспектор, а два плюс дза — четыре? Да, пан коллега, два плюс два — четыре! Стало быть, так, милые деточки, два плюс два — четыре, хорошенько Это запомните! Пан учитель, а наша родина все еще садик? Разумеется, садик, самый что ни на есть райский уголок! А скажите, пожалуйста, пения у нас сегодня нету? Нет, дети, пения у нас сегодня нет, пение у нас вчера было. Пение у нас всегда два раза в неделю. Ну тогда плевать на такую арифметику! И дети из класса бегом прямо в сад. А вот в костеле, там я иной раз
замечательно пел. Батюшки-светы, когда я, бывало, зимой ходил на рождественскую заутреню, костел аж гудел весь. А как же иначе, ежели каждый прихожанин успевал уже опрокинуть двести грамм, а иной и пол-литра. Отец небесный только в такт притопывал. А святой Петр стоял у небесных врат и подмигивал божьим овечкам: лютеранин, католик, лютеранин, католик. Господи боже, эти дуболомы, что сейчас идут сюда, наверняка словаки, сунь-ка их всех куда-нибудь скопом и подмешай к ним веселого чеха, пускай там на небе им карусель устроит!
— Ну вот, дуралей, сам над собой потешаешься! Какого рожна ехать тебе в Чехию?
— Потому что полюбил чехов. А вот Чехию не знаю как следует. Теперь мы опять одна страна, стало быть, это и моя родина.
— Твоя родина? Ты ж не чех. Что ты пел перед войной? Кто им пел «Чешут, чешут в Прагу чехи...»?
— Я пел, говоришь? А ты спроси, кто не пел? Песенка такая была. Разве я ее сочинил? Только для чехов и словаков скорей подошла бы другая песенка. Та, что про цыган.
Не стало цыганки в долине, цыгане дерутся на перине. Цыгане, цыгане, не деритесь, у цыганки две перины, поделитесь!
— Знаешь эту песенку?
— Как не знать!
— Эта песенка словно про нас сложена. В ней жизнь деревень наших. Временами у нас одна перина, временами две, потом снова одна, но уже побольше, ну а ежели в этой перине или под ней мы все время ворочаемся и ерзаем, то в волосах у словаков «перье», а у чехов «пержи». У нас «воз», у них «вуз», у нас «конь», у них «кунь», тут «вреце», там «пител», ну а когда нет ни того, ни другого — хватаешь общий мешок. Мы понимаем друг друга. Не надо только эту перину вырывать друг у друга. А то как начнешь ее дергать, она ведь и лопнуть может либо кто-нибудь сильно рассердится: не дурите, люди, не стаскивайте с меня перину, у меня ведь задница наружу торчит, этак недолго под периной и простудиться!
И Яно снова запел:
Словак иль чех — вот хорошо: у них на всех один мешок. Пусть чехи любят карусель, словак вам оплетет горшок.
Я шел из Чехии домой, разбился вдруг горшочек мой. А как я сел на карусель, и тот мешок — с плеча долой.
А чеху — музыка под стать, он на трубе горазд играть. Словак поет: давайте, чехи, горшки, как братья, оплетать.
— Господи, ну и придурок! Думала, ты хоть немного изменился. А ты все такой же, каким в холостяках был. И зачем ты женился? Будто не знаю, для чего ты наладился в Чехию. Наверняка сговорился со своей Марикой.
— С Марикой? Да ты что, какая там Марика! Я ее уж век не видал. Останься я с ней, навряд ли в горы муку бы таскал.
— Так чего ты тогда все надумываешь?
— Знаешь, Филка, там в горах среди наших парней был один чех, Яноушек. И прилепился я сердцем к этому Яноушеку. Он рассказывал мне, что дома, в Чехии, у него осталась жена и семеро ребятишек и что, мол, изводится из-за них. И я потом нарочно всегда болтал при нем всякие глупости, нарочно шуточки все отпускал. А знаешь почему? Я понимал его и тоже стал за его детей бояться. Но ни разу ему о том не сказал.
— Ведь и у нас могли бы дети быть, Яно.
— Могли. Только не было. И нету. И вот этот Яноушек как-то раз дал мне часы и попросил отнести их в починку. Я отнес. Потом пошел с мукой. Остальное ты уже знаешь. А вот Яноушек посейчас не знает, почему я часы ему не воротил.
— И тебя это мучает? Кто тебе поверит? Ты ж всю жизнь воровал. А теперь вдруг часы тебе покою не дают?
— Что я воровал? У кого воровал? Голодал из-за меня кто? Разве что я голодал. Если и воровал, что у меня осталось? Но часы я не крал. И парень этот тоже меня полюбил. Даже в Чехию позвал... Вот только адрес забыл дать. Может, думал, что даст его в другой раз. А теперь, поди, считает, что я и адреса-то не заслужил. Да и его мальцы, за которых он так беспокоился, еще, глядишь,
подумают, что в то самое лютое время, когда они дома дрожали от страха, голодали и по вечерам молились за татеньку, который в словацких горах тоже дрожал, голодал и убивался от горя, какой-то мужик, что время от времени приносил в горы в рюкзаке немного фасоли, картошки или муки, всегда, правда, ворованные, украл у их татки часы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38