больше положенного, а заплатить было нечем. А может, и было чем, ведь в конце концов и кто-то другой мог за него заплатить, а он, желая, верно, отблагодарить того речами, разглагольствовал так, что оно и не пришлось кому-то по душе. И кто-то его там шарахнул — да как следует. Яно пришел домой весь в крови.
— Черт бы всех побрал, и это свобода? Вымолвишь слово, и тебе тут же за это норовят зубы пересчитать?! Плевал я на них! И на свободу, и на их самостоятельность!
А вот чего жалко — так это одеяла! Яно о нем еще не раз вспоминал. Обидно, что вовремя не удалось его свистнуть.
А, собственно, для кого эти одеяла пришлось бросать? Не иначе как для немцев! Чтоб им было во что завернуться, особенно позднее —- под Сталинградом. Там у них уже ни черта не было, кроме холода, голода и страшной тоски. Еще бы! Сперва все порушили, сокрушили, извели, а дальше что? Обратиться не к кому, попросить не у кого! Боже праведный, сколько же невинных людей они загубили! Кто же им после этого даст хотя бы печку, чтоб обогреться? А куда было деваться? Увязли там и знай только ждали и ждали: бензина, нефти, а главное пищи; лошадей-то всех уж подъели, тишком ли, в открытую, надо же было выдержать, выдержать хотя бы до тех пор, покуда они не получат посылку от Гитлера. Но Гитлер через Геринга и его 1иГ1\уаКе 1 посылал в ящиках и мешках патроны, снаряды, гранаты, мины для минометов. Да и этого было мало: не хватало бензина, экразита, динамита, фосфора и — самого главного — пищи. Ноги уже не таскали отощавших солдат,— похожие на мертвецов, они ползали по снегу и искали посылки, что шли через Геринга и зачастую падали совсем не туда, куда надо. А если, случалось, солдаты и натыкались на них, то находили там одни железные кресты и всякие прочие военные регалии. Озверев от отчаяния, они сжимали в зубах ножи и, зубами же оттачивая эти ножи и штыки, готовы были пырнуть ими или зарезать любого. А когда наступало, как им казалось, затишье, они кутались в брезент или в свои одеяла — иные из одеял и впрямь были доставлены из протектората по ночам им чудился кошачий ор — они страшились кошек и страх до чего хотели их съесть; тогда там все было объято страхом, и те кошки вовсе были не кошки, а ночные страшилища. Это солдат, видать, устрашали люди, убитые ими! Гитлер всех тогда подмял под себя, уж, верно, задница у него была страх какая здоровенная. Да и у генералов его и маршалов, что были у него вроде епископов, зады были таких же размеров — они тоже помогали ему мир под себя подминать. Взять хотя бы Геринга: у того зад был и впрямь страшно большой, а уж брюхо — и того больше. Он мог где угодно улечься на изрытую землю — потом она вся оказалась изрытой и искровененной, даже в Германии,— лежать на земле и высматривать в небе эту свою «люфтвафе». А вот доктор Геббельс — так тот знай разглагольствовал: он был страшно махонький, а такие — должно быть, оттого, что господь бог не дал им здоровенного зада — страшно любят болтать и страх до чего верткие. В заду у них вертушка, и как начнет она раскручиваться, из глотки у них так и хлещет, так и хлещет. А обыкновенные люди, бедолаги, гибнут и гибнут! Немцам хотелось все подмять под себя — но вот под Сталинградом здоровенная задница стала вдруг со страшной силой ужиматься. Гитлер исхудал, даже сна лишился; он специально носил щегольскую фуражку и поминутно стягивал ее на глаза, чтобы его генералы и маршалы не заметили, что они у него замутились. Еще бы: он весь мир замутил и напустил везде смраду как нельзя более! Чему же удивляться, что его солдаты так страшились кошек, особенно их воплей и мяуканья. Немного погодя у них уже все визжало и мяучило, в животе и в башке, везде и всюду, но домой они страшились про это писать. Как писать, о чем писать? Ведь тогда в Германии была страшно строгая цензура. Надо ли еще семье чинить неприятности? Да и потом, откуда им знать, убийцы ли они или самоубийцы. Можно ли об этом писать? Отчизна редко ведь когда говорит: «Ну ступай, убийца, убей и дай убить себя!» Обычно она говорит: «Ступай, родной мой сыночек! Иди защищать меня! Покажи, какой ты герой!» Если бы человек сказал, что он об этом думает, он наверняка получил бы по морде. Со сколькими людьми именно так и случилось! И сколько немцев поплатилось за это! А ведь что получается! Не напишешь об этом немедля, годы спустя люди уже с трудом поверят тебе, что и среди тех самых немцев было много несчастных,— они убивали, но при этом от отчаяния кричали или от отчаяния смеялись. Что об этом сказать? Что написать? Что на это скажут те, другие? А что сказали бы те, над которыми уже трава шелестит?
Но одно ясно: есть на свете люди, которые не спят по ночам, потому что их все еще преследуют кошки.
Но мы немного забежали вперед, пусть любезный читатель нам уж простит!
Откуда ни возьмись — в городе гарда! До сей поры было просто ополчение. Черт знает, почему это ополчение переименовали в гарду. И все-таки что-то творится! Мужчины ни с того ни с сего форму на себя не напялят. И до чего ж у них у всех сапоги сверкают!
— Ей-ей, Филка, вступлю-ка и я в эту гарду.
— Совсем сбрендил! А зачем! Чего ты там будешь делать?
— То же, что и другие. Орать и маршировать небось умею.
— Вот и маршируй дома.
— Но если я буду в гарде, и олово мое будет весить больше.
— Твое слово будет столько же весить, как и до сих пор.
— Попробовать все же можно. Увижу, что дело плевое, запросто с ними распрощаюсь. По крайней мере, у кого-нибудь сапоги свистну.
ГлинкоВская гарда — фашистская военизированная организация в Словакии, основана клеро-фашистской «людовой» партией, лидер которой был А.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38