Иногда они устраивали меж собой поединки; командиры делили их на несколько групп, отсылали прочь из города, каждую в иную сторону, и гоняли вдоль и поперек по угодьям, по полям, виноградникам, по лугам, пашням и холмам, а когда одна группа встречалась с другой, затевалась отнюдь не детская игра, не походило это даже на ученье. Ей-богу, эти огольцы сшибались по-настоящему, кулаков не жалея. И работавшие тогда в поле или на винограднике люди вертели головами: «Господи боже, что ж такое они вытворяют? Почему эти дети так мучаются?» Но на другой день ребятки уже снова гордо шагали по площади, барабаны отбивали такт, а пронзительные, высокие звуки дудок резко ударялись в стекла магазинов, квартир и квартирок, пока наконец командир или воспитатель не приказывал им петь: « ха-ха!»
Куда уж было глинковской молодежи тягаться с ними, хотя она и пыжилась быть им под стать! Разве шапки-г пилотки могли заменить полную форму? Не было у них ни барабанов, ни дудок. Правда, один-то барабан имелся, но не было при нем достойного барабанщика. Обычно барабан нес сам командир и бил по нему всегда одной палочкой. Вторую палочку он, видать, где-то посеял либо украли ее, а может, у этого парня — их вожатого — рука была вывихнута, и он только зря колотил одной палочкой по своему барабану. Но тем пуще подбадривал их: «Веселей, мальчики! И тверже, тверже шаг! Левой, левой, левой!..» Только что делать, ежели и он путался?! Выкрикивал «Левой!», а ударял правой, и рука всегда совпадала с ногой! Выкрикивал: «Левой!», а ударял на правую! Вот как оно получалось!
Да и петь их совсем не научил. Будто времени не было! Но ведь и в школе могли их научить двум-трем приличным песенкам. Учили, да черта с два научили.
Но когда эти мальчики шагали без учителя или без вожатого, словом, если были предоставлены самим себе — стоило их послушать!
Липшер плачет: эко дело! Фабрика совсем сгорела, изразцам моим конец.
Пышут печи, дышат паром. Почернели от пожара бревна на Шпитальской...
Как полагаете, кто эту песенку сочинил? Один паренек. Ученик с изразцовой фабрики. И она прижилась. Весь город ее распевал.
Но когда маршировала гарда, бывало повеселей. Ведь гардисты были упитанные и все в сапогах, а на сапогах подковки. Каждый, уж коли был в гарде, стремился, чтобы его путем подковали. Наверняка все отдавали свои сапоги даже гвоздиками подбить, потому как сапог только топает, а железо, то есть гвоздики с подковкой, придают этому топанью дзинь и щелк. Оно и дзинькает и щелкает, тут уж точно рассказать или написать об этом невозможно, но когда все это сливается: дзинь-дзинь, щелк-щелк, топ- топ, дуп-дуп, тогда звук становится на редкость густым. И кто однажды это услыхал, тот уж по одному звуку всегда отгадает, что идут тяжеловесы, иначе сказать гарда. Жаль только, что и они, маршируя, не пели! У таких здоровенных и солидных дядьев определенно луженые глотки. Правда, потом они наверстывают упущенное. Одни в кабаке, другие в кофейне.
Наконец, в городе ести и военная казарма. Командир хоть в общем-то и благовоспитанный человек, а всю казарму держит в кулаке, солдатам спуску не дает: каждое
утро все до единого обязаны выйти на зарядку; а делают ее всегда на воздухе, на широкой улице, запертой с одного конца крепостной стеной, что в свою очередь очень удобно, потому как по этой улице нет проезду ни машинам, ни даже подводам, стало быть, зарядке ничто и никто не мешает; впрочем, штатские, женщины и дети, одним словом, пешеходы, ну и велосипедисты, конечно, могут преспокойно сновать здесь, более того, и на лошади можно здесь проскакать или с телегой сюда дотащиться, только у этой ограды, у городской стены, пришлось бы все равно телегу заворачивать и ехать назад или же подождать там немного, любуясь войском,— а то не ровен час какой- нибудь бестолковой суетой и нарушишь армейскую стройность. Ох уж и армия! Такая маленькая армиишка, собственно, частица ее, кусочек от нее, всего лишь несколько словацких, одетых в форму, утроб; каждое утро, когда они умываются в ручье, протекающем вдоль улицы, раки предлагают им свои услуги: «Возьмите от нас хотя бы клешню». Но солдаты клешнями гнушаются — умывшись в ручье, они спешат одеться; их как раз столько, сколько полагается такому маленькому городку, но когда они уже одетые, при параде, начищенные до глянца, выстраиваются на другой, главной улице, с противоположной стороны казармы, и потом чеканят шаг по направлению к площади и особенно когда спускаются по ней, и в ногу им бодро трубит горн, тут тебе уже свой щелк и свой дзинь, даже каждый бряк-звяк кажется самое малое сильней на пятак; благо, в таком ладном и действительно нарядном городишке порой звякает оно действительно точно, строго, четко и действительно твердо: левой, правой, дзинь-дзинь, щелк-щелк, топ-топ, дуп-дуп, топают, будто полк дубов, дуб с дубом, дуб за дубом, знай дубасят и толкут, но пока еще в такт, а в этом ладном городке, тук-тук, толк-толок, толк-толок, толк-толок, толкут, толкут, толкут мак...
Иной раз, но тогда горн замолкает, да, иной раз и солдаты, шагая по городу, затягивают песенку. Они знают много песен, но больше всего любят петь про Зволенский замок, что посреди гор. Начнут петь спокойно, а потом как разойдутся! Иное слово волной раскачают, а потом растянут, словно хотят, чтоб оно знаменем взвилось, а бывает, это волнистое и реющее слово им до того понравится, что ради него они весь куплет повторяют.
Черный замок Зволенский стоит посреди гор.
Милая мне пишет, что лю-ю-бит до сих пор,
милая мне пишет, что лю-ю-бит до сих пор...
Есть там оно, это знамя? Лю-ю-бит! Попробуйте подладить это слово под мелодию, и вот вам настоящее знамя!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38